Яд в крови
Шрифт:
— Я вам позвоню, — сказал Николай Петрович, распахивая перед Калерией Кирилловной дверь. — Да, совсем забыл: мы сказали Маше, что вы уехали в Ленинград. Просто ей так будет спокойней. Ну а той квартиры больше не существует.
— Знаю. — Калерия Кирилловна остановилась на пороге, и Николай Петрович не мог закрыть за ней дверь. — Но там остался ее рояль. Это очень хороший рояль. Вы должны…
— Я купил ей новый! — рявкнул Николай Петрович и, слегка подтолкнув Калерию Кирилловну в спину, наконец закрыл дверь.
Калерия Кирилловна машинально вышла на улицу, так же машинально села на скамейку неподалеку от подъезда и закурила беломорину — она пристрастилась
Маша родила на две недели раньше срока, но мальчик был абсолютно здоров. В первый день она чувствовала себя сносно и даже улыбнулась, правда, через силу, пришедшей навестить ее Устинье. А вот Яна наотрез отказалась принять — не хотела, чтобы он видел ее такой жалкой.
— Передай ему, я скоро приду в себя, и мы обязательно поболтаем всласть до его отъезда. Может, уже завтра. Устинья, спасибо тебе за Яна.
Она смотрела на нее огромными, лихорадочно поблескивающими глазами, и Устинья отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.
— Это тебе спасибо, коречка. Сама знаешь — за что.
— Он мне так и не рассказал про ту цыганку. Иногда мне кажется, не появись в тот вечер я, цыганка бы тоже не пришла, и мама, быть может, была бы жива. Но это никакая не мистика — просто я могла стать недостающим звеном цепи, вдруг завертевшей какой-то безжалостный механизм судьбы.
— Все случилось так, как должно было случиться. И я обрела Яна.
— Ты как будто не рада этому, а? — спросила Маша, пытаясь заглянуть Устинье в глаза.
— Рада… — Устинья резко встала. — Мне пора, а тебе нужно отдыхать, набираться сил. — Она наклонилась и нежно поцеловала Машу в щеку. — Только не думай ради Бога ни о чем дурном — у тебя такой чудесный мальчишечка.
— Иван, то есть Ян, — сказала Маша и улыбнулась.
— Ты согласовала этот вопрос с Димой?
— А при чем тут Дима? Ян — мой сын, и я его никому не отдам.
Ночью у нее резко подскочила температура и начался бред. Но это была не родильная горячка, хотя врачи «четверки» подстраховались и ввели Маше большую дозу антибиотика. Она несколько раз вскакивала с кровати, порываясь куда-то бежать. Срочно вызванный невропатолог был в полной растерянности — давление в норме, правда, слегка расширены зрачки, но это еще ни о чем не говорит. Всю ночь она не сомкнула глаз и разговаривала с кем-то на незнакомом медперсоналу языке. Когда Ян силой ворвался к ней в палату, смяв целый кордон мужчин и женщин в белых халатах, она протянула к нему обе руки и, глядя сквозь него, сказала по-английски:
«I was waiting for you all my life. Why don’t they want me to call you my sweetheart? It isn’t a sin, is it? [6] »
Он взял ее за руки и попытался заглянуть в глаза, но она вырвала из его ладоней свои горячие пальцы и прошептала:
— Нельзя, чтоб нас видели вместе. Иначе они обо всем догадаются. Еще рано. Не время еще…
Врачи боролись
6
Я ждала тебя всю свою жизнь. Почему они не позволяют мне называть тебя своим возлюбленным? Разве это грех?
Он отбыл в Ленинград, не повидав выздоравливающую сестру.
Казалось, Толя навсегда поселился в Плавнях. По крайней мере, он сам так думал. С внешним миром связи не было никакой, если не считать радио. Толя включал его только тогда, когда хотелось услышать музыку. Какую — он сам не знал, ибо разбирался в ней плохо, хотя и помнил мелодии некоторых пьес, которые играла в «Солнечной долине» Маша. Однажды он услышал одну из них — это была «Баркарола» Чайковского. Ее музыка сливалась с жарким июньским днем, пропитывала его странной — сладкой — грустью, куда-то звала, что-то обещала. Толя ни с того ни с сего разнервничался, принялся строгать доски, поранил руку, в сердцах зашвырнул рубанок под верстак, разделся до трусов и, спустившись по лестнице к реке, поплыл.
Куда — он сам не знал. Его подхватило течением, он перевернулся на спину, положил под голову руки. И это состояние полуневесомости и покорности течению окончательно вывело его из равновесия. Он нырнул до самого дна, оттолкнувшись от него пальцами ног, по пояс выскочил из воды и поплыл назад. Быстро одевшись и причесавшись, почти бегом побежал в райцентр звонить в Москву.
Он не видел Машу с того самого августа, не получал от нее никаких вестей и вообще не знал, что с ней. Все это время он засыпал и просыпался с мыслью о ней. Иногда он представлял ее в объятьях другого мужчины, и это выводило его из себя, лишало надолго покоя. Однажды, не в силах совладать с собой, Толя побежал в магазин, купил бутылку водки и выпил ее, заперевшись в доме.
Его несколько раз вывернуло наизнанку, голова раскалывалась от боли, зато думы о Маше отошли на второй план и больше не бередили душу. Проснувшись под утро, он сказал громко: «Я ее потерял. Навсегда. Но жить надо. Бог велит жить».
Он похудел и стал красив диковатой красотой отшельника, той самой, что влечет к себе женщин. Но его влекло лишь к одной из них. К той, которая была недосягаема.
Он прибавил шагу. Обогнавший его было почтарь остановил двуколку и жестом пригласил подвезти. Толя принял его предложение с благодарностью.
— Все. Надоело трясти задницу по ухабам, — разглагольствовал Божидар Васильевич, легонько постегивая кургузым кнутом лошадь. — Пускай тот, кто помоложе, потрясет. Мне пенсию хорошую дали, а еще за ранение под Сталинградом военкомат доплачивает. Инвалид я, Николаевич, колченогий инвалид. Таких у нас дразнят: «рупь с полтиной-полтора». Мне бы внуков нянчить, а не этой цыганской кибиткой управлять. А ты небось в Москву собрался звонить?
Толя кивнул и почему-то опустил глаза.
— Ну-ну. — Васильич надолго замолк. Уже когда они въехали в райцентр и копыта застучали по дощатому настилу моста через реку, сказал: — Заберу мешки с почтой и домой. Мшу тебя отвезти.