Яд в крови
Шрифт:
— Я ее тетя, родная сестра ее матери. Куда вы дели мою племянницу?
Женщина вдруг выскочила за дверь и бросилась по лестнице. Калерия Кирилловна подошла к перилам и стала смотреть вниз.
Женщина была между вторым и третьим этажами. Ее каблуки стучали так громко, что у Калерии Кирилловны разболелась голова. Она открыла дверь все еще стоявшего на пятом этаже лифта, нажала на кнопку с цифрой «1» и, когда кабина остановилась на нужном этаже, быстро распахнула дверцу.
Женщина была у самого основания лестницы. Она обернулась на стук лифта, увидела
— Постойте, куда же вы! — Калерия Кирилловна бросилась за ней следом, ибо уже не могла остановиться. Они бежали по тротуару примерно в пяти метрах друг от друга, причем это расстояние с каждым шагом сокращалось — женщина, по всей вероятности, устала. Вдруг она метнулась вправо, послышался глухой стук, звон разбитого с стекла и визг тормозов. Все эти звуки, как казалось Калерии Кирилловне, раздались одновременно. Наступила тишина. Калерия Кирилловна повернула голову и увидела женщину в синем костюме. Она лежала на асфальте, широко раскинув руки и ноги и не мигая смотрела в небо. Калерия Кирилловна невольно отметила, что женщина очень красива.
После родов Маша провалялась больше месяца в больнице. Ее навещали все, кроме, разумеется, Устиньи. Ян был в очередном плаванье — а его-то ей больше всех и не хватало. Что касается Устиньи, то Николай Петрович сказал дочери, что «маму забрали в больницу с острым воспалением желчного пузыря и прооперировали на предмет камней».
Как ни странно, Маша поверила. Впрочем, в тот момент она была в таком состоянии, когда, чтобы выжить, цепляешься за любую ложь.
— Папа, не переживай — все будет хорошо, — говорила она осунувшемуся и постаревшему Николаю Петровичу. — Почему у тебя дрожат руки? Ты, наверное, не высыпаешься. Папочка, милый папочка, береги себя…
В Машиных глазах блестели слезы, и Николай Петрович, выйдя от нее, минут пять рыдал в туалете. Но он обязан был держаться. Он приходил к ней каждый день — в этих визитах он нуждался еще больше, чем Маша, — каждый день сообщал, глядя куда-то в окно, что Устинье наконец разрешили вставать, что скоро она сможет подойти к телефону и позвонить Маше.
— Разве у нее в палате нет телефона? — удивилась Маша.
— Нет. Понимаешь, в послеоперационных палатах телефоны, как правило, не ставят, — нашелся Николай Петрович.
— Это правильно. Но пусть она хотя бы напишет мне записку. Я вот написала ей целое письмо. Только не забудь передать, ладно?
Она протянула Николаю Петровичу конверт, который он поспешно засунул в карман пиджака.
— Скоро приедет твой муж. Теперь, когда… — Николай Петрович хотел сказать «ее больше нет», но вовремя спохватился и ловко выкрутился: — у вас родился сын, я думаю; он, наконец, остепенится.
— Он устраивает меня таким, какой есть, — тихо сказала Маша. — Я ведь тоже не подарок. Дима наверняка чувствует, что я его не люблю. Он чуткий.
— Как же ты можешь, не любя… — начал было Николай Петрович, но Маша его перебила:
— А как ты мог с моей мамой? Ведь она тебя никогда
— Мне казалось, она меня любит, просто я всегда считал ее странной женщиной. Наверное, это было большой ошибкой, что я на ней женился.
— Нет, папочка, нет. — Маша протянула руку и погладила его по щеке. — Ты всегда очень любил нас обеих, я знаю. Ну а тех женщин, которые у тебя были, ты… ты никогда не принимал всерьез. Правда?
— Тебе и про них известно? — Николай Петрович покраснел. — Я был тогда таким дураком и во всем подражал Сан Санычу. Прости меня, доченька.
— Мне не за что тебя прощать. Да и не мне тебя осуждать.
Маша усмехнулась и прищурила глаза.
Ей очень хотелось сказать Николаю Петровичу, что маленький Ян (в метрике его записали Иваном Дмитриевичем Павловским) его родной по крови внук, но почему-то казалось, что это известие Николая Петровича не обрадует, а, напротив, расстроит. И она промолчала.
Николай Петрович встал, поцеловал Машу в лоб и сказал:
— Поеду к ней. До свидания.
Он на самом деле поехал на кладбище.
Устинью похоронили на Ваганьковском. Из Ленинграда приехала Амалия Альбертовна, которая взяла на себя хлопоты по организации поминок. Муж и сын были в плавании, и она всю свою заботу и нежность отдавала теперь этому с виду суровому мужчине, которого с первого взгляда почему-то невзлюбила, сейчас же, видя его неподдельную скорбь об усопшей, как-то незаметно для себя смягчилась.
На поминки пришли Павловские с женой, кое-кто из сослуживцев Николая Петровича (в основном подчиненные и все без исключения женского пола). Амалия Альбертовна, выпив водки, плакала навзрыд, и Женя отпаивала ее на кухне валокордином и крепким чаем. Как ни странно, но Женя не знала, что красивый рослый юноша, часто бывавший у них в доме, — сын ее хозяйки. Дело в том, что сложные перипетии воссоединения матери и сына совпали с бурным романом Жени и постового милиционера.
Смуглокожая дама с высокой растрепавшейся прической твердила между всхлипами: «Он теперь мой, но, видит Бог, я тут ни при чем» или «Мой мальчик, мой мальчик, я всегда с тобой», и Женя решила, что она попросту перебрала. Как вдруг дама перестала всхлипывать и, уставившись на Женю круглыми сердитыми глазами, спросила:
— Они обнимались и целовались, когда он к вам заходил?
— Кто? — не поняла Женя.
— Разве ты ничего не знаешь? Ну, мой сын и твоя хозяйка.
— Ваш сын?
— Да, мой сын. Ты что, с Луны упала?
— Я не видела, чтобы они… целовались. Марья Сергеевна была женщиной очень строгих правил, царство ей небесное, — сказала Женя, самым искренним образом обидевшись за хозяйку.
— О, mamma mia! — вырвалось у Амалии Альбертовны. — Ты что, совсем глупая или прикидываешься? — Она снова всхлипнула. — Понимаешь, она… она хотела отобрать у меня сына. — Лицо Амалии Альбертовны сморщилось, из больших черных глаз выкатились две крупных слезы. — Я так… так ревную его к ней!