Яд в крови
Шрифт:
— Дима, прошу тебя, уйди, — вдруг сказала Маша. — Я хочу остаться одна. Уходи. Ладно?
— Ладно. — Дима почему-то расстроился, хотя не собирался долго засиживаться у Маши — он изголодался по утонченным ласкам московских женщин, хоть и ценил провинциалок за их чуть ли не благоговейную любовь к чувакам из столицы. Ему даже расхотелось ехать к Вике: подумаешь, нашла чем удивить — минет. Он еще в школе это дело попробовал. Дима встал, взял Машу за руку, но она ее отдернула. — До свидания. Если хочешь, приду завтра. Или позвоню.
Выходя, он громко хлопнул дверью, злясь на себя
Вскоре после смерти Устиньи Таисия Никитична продала в Астрахани дом и решила доживать век с сыном. Она не догадывалась, какую цену заплатил Николай Петрович за столь удачливую карьеру и барскую московскую жизнь, ибо они не виделись с тех самых пор, как Таисия Никитична гостила у сына в N. Николай Петрович изредка звонил ей в Астрахань, на праздники присылал открытки, иногда (очень редко) небольшие суммы денег. Мать никогда ничего не просила. По телефону всегда говорила: «Жива-здорова, чего и вам всем желаю». И передавала приветы обеим Машам.
Это была сухонькая, фигурой похожая на девочку-подростка старушка с белыми «шестимесячными» кудряшками и полным ртом собственных крепких зубов. Она вдевала без очков нитку в ушко иголки, ходила широким быстрым шагом и курила сигареты «Дымок». Московская квартира Соломиных показалась ей неуютной и слишком большой. Жене она в первый день сделала замечание по поводу того, что та не помыла после туалета руки, чем нажила в ее лице тайного врага.
На следующий день Таисия Никитична навестила Машу и, как она выразилась, «моего правнука», развеселилась, как девочка, участвуя в его купании, а когда они остались с глазу на глаз с Машей, достала из своего довоенной модели ридикюля квадратную кожаную коробочку и, протянув ее Маше, сказала:
— Тебе за то, что родила такого богатыря. Эта брошка досталась мне от моей бабушки. Я надела ее всего один раз — когда Коля диплом защитил и мы назвали к себе друзей.
В коробочке лежала камея в золотой оправе — трогательно юный профиль девушки с пучком кудряшек на затылке. Маша ахнула от неожиданности и поцеловала Таисию Никитичну в морщинистую щеку. И вдруг разрыдалась, прижавшись к ее впалой груди.
— Ну, ну, ты лучше расскажи, что у вас тут стряслось, — говорила Таисия Никитична, гладя Машу по голове. — А плакать нельзя: молоко станет горьким, а Ванька наш капризным. Ты его как-то по-чудному называешь. Как, а?
— Яном. — Маша улыбнулась сквозь слезы. — Так зовут его родного дядю, моего старшего брата.
— Постой, постой, что-то я ничего не пойму — какого брата?
Таисия Никитична полезла было в карман своей кофты за пачкой «Дымка», но, вспомнив, что в доме младенец, встала, налила из-под крана холодной воды и выпила залпом полный стакан.
— Да ты ведь ничего не знаешь…
— Откуда же мне чего знать, если родной сын доверяет мне еще меньше, чем Хрущев американскому президенту? Это что, Колькин сын, что ли? Так я и знала. Небось, от той ненормальной, что в войну у Буряка жила. Где ж он теперь?
— Нет, это не он. Тот, о ком ты говоришь, живет сейчас в Плавнях. Там, где когда-то жили мы. Его зовут
Они засиделись на кухне до прихода Димы. Таисия Никитична выходила из квартиры Павловских с пылающими щеками, очутившись на улице, села на первую попавшуюся скамейку и закурила, хотя обычно на улице курить стыдилась. У нее дрожали руки, и она тихонько шептала: «Господи… Господи…» Она полностью пришла в себя, пока добралась до дома, и как ни в чем не бывало кормила Николая Петровича ужином и поила чаем, терпеливо выслушивая его длинный непонятный рассказ о каких-то долгах, поставках, срывах и прочем, составлявшем его хлопотную министерскую работу. Зато когда Николай Петрович на нее не смотрел, бросала на него любопытные и даже как будто одобрительные взгляды.
На следующий день Маша позвонила Таисии Никитичне рано утром и попросила ее приехать к ней на целый день. Лето они провели втроем на даче Соломиных, куда на выходные приезжал Дима, а иногда Николай Петрович.
Потом старушка заскучала, стала слабеть и все повторяла: «У вас в Москве даже мухи, и те дохнут» или «Москва, Москва, а в сердце тоска». Николай Петрович хотел положить ее в больницу, но Маша посоветовала Таисии Никитичне поехать в Плавни к Толе. Старушка собралась буквально в одночасье и сама дала Толе телеграмму с просьбой встретить на вокзале в N. Она подписала ее «твоя бабушка».
Могила Устиньи была неподалеку от могилы Богдановых, куда закопали урну с прахом Маши-большой. Николай Петрович часто сморкался в сложенный вчетверо носовой платок, Маше совсем не хотелось плакать. Она смотрела на посыпанный песком бугорок, на котором лежала в окружении цветов большая фотография, сделанная уже в Москве. Устинья улыбалась с нее им всем и как бы просила: «Не грустите, мои родные». Маша наклонилась и положила розовые гиацинты.
— От Яна и от меня, — сказала она. — Мы очень любим тебя, мама.
Она обняла Николая Петровича за пояс и быстро увлекла к выходу.
— Все хорошо, папочка, — сказала она. — Мы должны жить. Она так хочет. Она любит нас. Я это чувствую.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
— У вас редкий по диапазону голос. Когда-нибудь вы споете Кармен и Далилу, хотя сейчас вам будут легче даваться партии драматического сопрано. Но, моя славная, работать придется очень напряженно, к тому же отказаться от многих и многих удовольствий. Ну, например, таких, как алкоголь, поздние вечеринки, «страсти безумные, ночи бессонные». Режим, режим и еще раз режим. Вы замужем?
— Да. И у меня есть сын, — сказала Маша.
— Сколько ему? Небось еще в колыбели?
Надежда Сергеевна невольно улыбнулась — эта девочка с фигурой боттичеллиевской Весны и голосом, близким по диапазону голосу несравненной Марии Каллас, совсем непохожа на мать. Сколько же ей лет? Восемнадцать?..
— Яну, то есть Ваньке, уже четыре.
— Значит, вам…
— Мне двадцать три. Но заняться всерьез пением я решила совсем недавно, хоть до этого брала уроки вокала. Я… я все время боялась…