Японская кукушка, или Семь богов счастья
Шрифт:
– Имею чести сружити при руссыкой церукви. Восы-крЕ-сения Хуристова.
На трудном для себя месте – КРЕ-сения – он сделал паузу и с опаской посмотрел на свою новоявленную учительницу, после чего выправил жуткое КРЫ на благопристойное КРЕ, вот только с ударением переборщил, ну да ничего, справился, в общем. «Ай да Самсон Петрович! – подумала Поликлета. – Смышлён».
Через минуту-другую, удостоверившись, что человечек, представившийся Самсоном Петровичем, действительно знает, куда идти, они направились в церковь, благо, она оказалась недалеко, пролёта через три с двумя поворотами от больницы. Поликлете идти было тяжеловато, улицы были хоть и мощёные, из гладких аккуратно выложенных
Всю дорогу до «церукви» переводчик благовоспитанно молчал, только иногда бормотал что-то по-японски, Мотомачи какие-то, Хачиман зака, не разобрать, очевидно, названия улиц и переулков, но потом спохватывался, что перевести оное невозможно, а спутница языка не знает, потому конфузился и опять надолго замолкал. Видя, что Поликлете надо остановиться, дух перевести, он тоже вежливо останавливался, чинно выжидал, пока та пот со лба носовым платком промокнёт, и только убедившись, что она готова двигаться дальше, шагал за ней на почтительном удалении.
«Вот и крест верхней луковки появился, с колокольни, видать, Слава тебе, Господи», – возрадовалась Поликлета. На душе сразу легче стало, как будто окно кто отворил и воздуху прибавилось, да и провожатый словно на глазах подрос – плечи что ли подтянул, приосанился. Остановились оба. На купол чинно перекрестились.
– Ох ты, батюшка, да мы с тобой никак одной веры! – выпучила глаза Поликлета, не сдержалась. – А я давече подумала, что ты службу несёшь при храме гражданскую, а не духовную. Что положено тебе за нами присматривать. А ты…
На то спутник смутился немного, закивал, но промолчал. Не готов был, видимо, историю своего посвящения в православие прямо тут, на дороге, ей рассказывать. «Ишь ты какой, застенчивый да сдержанный, не то что наши баламуты деревенские – как начнут брехать, что тебе куры квохчут, не остановишь» – вспомнила Поликлета односельчан-талашкинцев. – Руками машут, бородой трясут, каждый другого перекричать старается, того и гляди в морду кулаком заедут друг дружке, а дело стоит. И как таким серьёзное предприятие доверить, строительство часовенки, к примеру… ну да ладно, успеем об этом подумать. Не вернулись ещё. Сейчас главное барышню из болезни вытянуть, да с Николаем Японским встретиться. Причаститься. И впрямь загадка – как это русский святитель островных жителей православными христианами сделал? Не иначе как чудом…»
Вот и вся церква постепенно выросла из-за холма на радость глазу – чиста, бела, зеленоватые купола и крыши словно неба касаются, осторожно так, с разбором, небеса-то чужие, холодные, хмурые… «А впрочем, что это за глупость в голову лезет – небеса везде одни, светлого престола Господня, смотри на них да радуйся», – одёрнула себя Поликлета.
Вот и ворота. Ух, умаялась… аж сердце в груди птицей забилось… То ли от усталости, то ли от трепета душевного… Над входом лик Спасителя глянул, будто позвал к себе и говорит, заходи, раба Божья, не убоись, тут он, дом твой, даром, что на чужбине, ибо творить молитву можно везде – и дома, в Талашкине, и на загадочных островах, – Господь везде чад своих услышит. Уж ты не сомневайся.
С тем и зашла. Подняла очи к куполу, ахнула. Красиво. Строго и чисто.
Поклонилась в пол. Свечи-то как тихо горят, потрескивают, словно сёстры друг к дружке наклонились, тайком шепчутся… Эх, знать бы – о чём…
Молчат…
Ну и ладно…
И то хорошо…
17
За годы своей долгой службы в храмовом саду Теруко провожала в последний путь сотни растений и цветов. Несмотря на то, что это грустное событие всегда оставляло в её душе след печали, она понимала, что, как и всё живое в мире, души цветов никуда не уходят и не исчезают насовсем. Из лепестков, стеблей и листьев они переходят в другие уголки природы, смешиваются с ними, дышат землёй и проникающим в её верхний слой воздухом, а ведь в нём уже застряли осколки солнечных лучей и растаяли жемчужные капли лунного света, тончайшая паутинка морского ветра, и даже эхо от щебета птиц и гомона людей, и потому в семенах и корневищах, что она хранила в доме, души цветов не умирали, а лишь погружались в зачарованный сон, набираясь сил для нового всхода. Ведь смерти нет и быть не может. В этом Теруко не сомневалась.
Но на этот раз, ухаживая за Гайкоку-джином, она с ужасом ожидала времени, когда он начнёт таять на её глазах. Видя, как его прелестные лепестки с каждым днём становятся менее упругими и тихо гаснут, теряя свой прозрачный свет, она очень печалилась, предвидя его скорое увядание, а значит – расставание. «Как быстро летит время, – сокрушалась она, – хоть и прошло почти четыре недели – срок приличный для цветения хризантемы, кажется, прошло всего лишь несколько дней. Отчего мне так грустно? – спрашивала она себя. Ответ был прост: – Я привыкла к нему и не хочу вместо него видеть только пустую ямку. Я боюсь потерять радость от общения с ним, а главное, ту щемящую, трудно объяснимую нежность, какую испытываю в его присутствии».
Это чувство странно напоминало ей время, когда Райдон был такой же крошечный, как росток первоцвета, только что пробившегося из земли, чтобы поглядеть на солнце и расправить свои стреоловидные листья. Тогда маленькому сыну нужны были её забота и безграничное терпение, и первая улыбка, которую он подарил ей чуть скошенным в сторону крохотным ротиком, была незабываема, потому что говорила о его безграничной преданности и любви к ней.
«А может, всё дело не в нём, не в Гайкоку-джине, а в неумолимо надвигающейся старости? Я становлюсь очень сентиментальна», – думала она, пропалывая клумбы возле старой сосны, а та, скрипучими, неспешно покачивающимися ветвями, вторила её грустным мыслям:
«Да, да, с годами мы всё больше привязываемся даже к тем, кого раньше не очень привечали. Вот я, например, всегда злилась, когда ко мне прилетали крикливые сороки или пурпурные сойки. Только задумаешься о чём-то важном, а они тут как тут, громко щёлкают клювами, суетятся, перекрикивают друг дружку. Все мысли сразу разгоняют. А что теперь? Я только недавно заметила, как эти самые сойки красивы – на чёрных боках пурпурные полоски и на синем хвосте – белые стрелы. Загляденье! И даже сороки… сороки мне стали необыкновенно милы».