Японская кукушка, или Семь богов счастья

Герден Татьяна

Вот это и была причина его разноречивых чувств по поводу списания с Фусо. «Как, как расстаться с ней? – спрашивал себя Райдон, ожидая окончания срока службы. – Как расстаться с Уми цубаме? Ведь переезд в Цукидзи означал, что они больше никогда не увидятся». Вместо счастья, радость о повышении принесла ему лишь сердечные муки. Райдон страдал от предстоящей разлуки с Морской ласточкой и не мог поднять на неё глаза.

– Я не виноват, – говорил он ей. – Это служба. Нам придётся расстаться.

«Зачем же ты так старался? – казалось, отвечала ему с упрёком Уми. – Ты же знал, что если станешь отличником, тебя обязательно повысят в звании, и мы не будем вместе».

– Я и не думал об этом, – признавался Райдон, – я просто выполнял свой долг.

Но Уми слушать его не хотела и только обиженно дулась в ответ. Получалось, что чем лучше они палили, тем быстрее близился срок их разлуки. Может, она специально раньше упиралась и мазала по целям, чтобы мы подольше

были вместе? Ну почему, почему радость так быстро сменяется грустью? Ах, как же тяжело было у него на душе, и сердце так непривычно ныло, как будто кто-то растягивал в груди стопудовый канат и завязывал его коренные концы кинжальным узлом, пропуская тросы через многочисленные пересекающиеся петли туго затянутой восьмёрки. Единственное, что могло успокоить обоих, было то, что после учёбы, через года три, он мог вернуться мичманом или даже лейтенантом на их же броненосец и служить на нём уже в новом качестве, и они смогли бы снова быть вместе.

«Ты веришь, что это возможно?» – спрашивали они друг друга.

И Райдон мужественно отвечал за себя и за Уми:

– Конечно, надо только набраться терпения.

Так всегда учили его родители. И он подчинялся. На том и расстались

Сначала Райдону было очень тяжко на суше. Помимо тоски по Уми, он понял, что уже не мог долго выдерживать застывшей твёрдости земли, его качало от несуществующей качки и в зданиях, и на улицах, и он никак не мог заснуть на слишком неподвижной койке казармы кадетского корпуса, которая больше уютно не поскрипывала от морской болтанки, как его парусиновая «колыбель» – гамак на фрегате, а ухо не улавливало привычного убаюкивающего шума прибрежной волны и крика бакланов, и только когда обучение велось там, где ему и положено – на бортах учебных линкоров, он снова чувствовал себя как дома. Правда, особо скучать ему не давали. Распорядок дня в школе был жёстким, рассчитан по минутам, и даже секундам, и кадетам часто казалось, что их жизнь свернулась в одну промежуточную точку – моментального проваливания в сон между утром и вечером, когда ты смыкаешь глаза только для того, чтобы тут же услышать истошную сирену подъёма.

Два раза в год за отличную учёбу Райдона отпускали домой на два дня, и, ступая по красно-кровавым листьям, упавших с клёнов на мостовые Осаки, он ловил себя на том, что, кроме этих листьев, их ярких красок, сетчатых рисунков прожилок и чуть горьковатого запаха стылой осенней прели, он уже почти не узнаёт этого города, его мостов, каналов и островерхих крыш, многочисленных кричащих вывесок и новых питейных заведений, появившихся чуть ли не по соседству с храмовыми кварталами, как впрочем и город не узнавал его и так же исподлобья всматривался в его черты, как подслеповатый, подозрительный старик. По улицам энергично шли люди, гуськом двигались многочисленные повозки, тут и там приветливо зажигались оранжевые фонарики у лавок и торговых домов, по низу рваными клочьями выстилался влажный туман, пропахший дымом от тлеющего огня хибати, и всё это было ему знакомо и всё-таки выглядело по-другому, отстранённо, как будто было нарисовано на почтовой открытке из времени, выпавшего из его жизни, как и сами кленовые листья, шумно шуршащие под его ногами. И всё это время, пока его не было, суетное бытие его родных мест составляли совсем другие люди, и это они теперь толкались на рыбном рынке Куромон, гуляли по набережным канала Дотомбори и ходили к трём священным горам по таинственным тропам Куман-кодо, любуясь на Замок Белой цапли, и это теперь с ними город общался, как со своими близкими родственниками, а с ним – никак, потому что и для гостиного дома Семпукана, и острова Наканошима, застрявшего между реками Дожима и Тасобори, и даже для его любимого моста Белоснежного Кита, собранного из костей удивительного морского гиганта, по которому они столько раз ходили с Теруко, он стал теперь чужим. Чужим.

Каждый раз, когда он приезжал домой, Теруко тоже менялась – она становилась меньше, ниже и сухощавее, и её когда-то гладкое как лик восходящей Луны лицо вдруг начало туго натягиваться тонкой кожей, и – о ужас! – в местах, где кожи как будто не хватало, она начала дробиться в мелкие чёрточки морщин, везде – у глаз, носа, основания бровей, и вот уже две глубокие стрелки некрасивой скобкой спустились с уголков рта почти до самого подбородка, и незаметно из изящной женщины, которая всегда была в его памяти молодой и прекрасной, Теруко стала превращаться в юркую старушку с высохшим лицом, которой Райдон тоже пока не узнавал. И все же это была она. Мама. Теруко-сан. У неё были те же умные, внимательные, с еле заметной хитринкой глаза, изящные брови, а улыбка! – лучше этой улыбки Райдон не видел ничего на свете, может быть, ещё и потому что она была такой редкой гостьей на её лице. Сердце его сжималось при виде постаревшей матери, и он не замечал, как обжигал губы своим любимым супом из морского угря.

Интересно, что из-за постоянной разлуки его чувство вины за длительное отсутствие только лишь усилилось, как будто все эти десять лет

он занимался не военной карьерой, чем гордился бы отец и благодаря чему Райдон мог неплохо содержать мать, а будто бы он просто взял и убежал из дома. От неё. От Теруко. Из страха. Страх этот заключался в том, что он всё время боялся не оправдать её надежд. Не так сесть. Не так встать. Не то сказать. Не то подумать. Быть слишком шумным или, наоборот, не отвечать на вопрос, когда надо было отвечать. И ведь она никогда не ругала его, как это делали другие матери. Просто привычка впитывать окружающие эмоции – неважно, откуда они исходили, от людей или от предметов – привела его к тому, что он всё слышал и всё понимал, и, именно реагируя на эмоции окружающего мира, он лепил себя, как морская губка чутко впитывая ответные сигналы взаимопонимания и обретения гармонии, но при этом, как сгусток водорослей, выброшенных на берег, жадно всасывающих солнце, он не только копил мудрость и развивал глубину своей души, но и быстро таял, высыхал, слишком подчиняясь воле и влиянию более сильного. Раз Теруко пришла в этот мир первой, думал он, многим раньше него, и это именно благодаря ей он тоже пришёл в этот мир с готовым ощущением важности каждой долго длящейся минуты отведённого ему времени, он зависел от её настроения намного больше, чем она от его, так же, как и цветы от струй дождя, а не наоборот, и от этого никуда было не деться.

Потому его краткосрочные визиты домой не только не снижали глубинного внутреннего напряжения от вины, что он бросил мать, впрочем, так же, как бросил и Уми – по очень рациональным и важным причинам, но напротив только усиливали его. И чтобы хоть как-то показать Теруко, что он не забывает о ней и не намерен терять связь с домом, Райдон попросил её разрешения взять с собой какую-нибудь вещицу, в котором жила бы часть его детства. Мать кивнула, слегка улыбнулась и, ничего не говоря, подошла к полкам с семенами. Райдон посмотрел на них и после некоторого раздумья, взял одну из трёх фигурок нецуке – птицу счастья саси из древесины каштана со шнурком для ключа. В глазах Теруко на минуту вспыхнул лучик света, и она кивнула в знак согласия. Райдон понял, что сделал правильный выбор, потому что это была именно та вещь, которая как нельзя лучше соединяла их друг с другом и могла как ключ надёжно хранить и, когда надо, открывать память их семьи для каждого из них – его самого, Теруко и рано ушедшего отца.

15

Костя пробыл у нас два дня. Надо ли говорить о том, что все в него просто влюбились. Бабушка чуть ли не с порога принялась оживлённо болтать с ним, как будто они были знакомы не пять минут, а пять лет, и тут же распорядилась зарезать самого крупного петуха, чтобы приготовить царский обед в честь гостя. Да, да, она так и сказала – царский. В честь гостя.

Лесовой долго показывал ему лошадей и тут же разрешил прокатиться на своём лучшем буланом – Мушкете, жеребце, недавно купленным у купца Лыкова, – хотя мне приходилось вымаливать подобное разрешение часами. При этом Костя сразу чуть не упал c седла, но Лесовой даже и бровью не повёл, хотя мне всегда строго выговаривал, а тут радостно шкандыбая на деревянной ноге, которая недавно заменила ему больную, распухшую от небольшой царапины ногу, да так, что пришлось её спешно удалить в уездной больнице по самое колено, чтоб не началась гангрена, подтянул чумбур, поправил подпругу, и даже незлобиво шлёпнул Мушкета по блестящему крупу, чего никогда не делал, потому что только сдувал с него пылинки. Мушкет лягнулся, обиженно фыркнул, дёрнул шёлковой чёрной гривой, обдав всех терпким духом конского навоза, и понёсся вскачь, словно его ошпарили. Но Костя успел крепко схватиться за поводья и остановить его у самой кромки загона для выезда лошадей, и при этом Лесовой даже не испугался ни за наездника, ни за коня, а ещё и похвалил Костю за ловкое умение управлять скакуном в опасную минуту.

– Вот это да! Молодец! Не растерялся, – нахваливал Костю Лесовой, поскрипывая деревянной ногой, как Джон Сильвер, вороша широкими вилами сено и время от времени потирая себе шею за воротником косоворотки, многочисленными нагрудными карманами, смахивающей на армейский сюртук, что было знаком оживлённого волнения.

– Не зря у него фамилия лошадиная, – сказал я, вспомнив смешной анекдот писателя Чехова из старой «Петербургской газеты», который мне вслух читала бабушка, и мы громко смеялись.

– Это какая же? – удивился Лесовой.

– А такая, – гордо сказал я, как будто это была не Костина фамилия, а моя. – Конькович.

Лесовой так и подпрыгнул.

– Ух ты! – свистнул он восхищённо, откладывая вилы и мечтательно закуривая самокрутку, любуясь, как Костя делает круги по загону. – Фамилия знатная! Да только больше про коньки, а не про коня…

– Ну пусть не лошадиная, – сказал я, вспомнив катание на прудике за Костиным домом. – Всё равно красивая…

«А у меня? – подумал я. – Какая фамилия у меня? То ли Белозёрцев – белое озерце, что больше пристало к девице, то ли вообще непонятно что – Тоёда». И в моём воображении снова вырос кол, возвышающийся надо мной большой, чёрной горой, окутанной густым туманом…