Японская кукушка, или Семь богов счастья
Шрифт:
– Уж вы поберегите себя, Светлана Алексеевна, Япония – страна дикая, несовершенная. Нравы их нам, православным людям, непонятны. Так что, телеграфируйте, если что. За ваш благородный порыв – благодарность вам от Отечества.
Светлана поперхнулась от конфуза.
– Ну как вы можете, Поликлета Никитовна?! – с ужасом выдохнула Светлана, как только отошли от конторы подальше. – Зачем вы им солгали?
– Это о чём же? – честно удивилась Поликлета, складывая в конверт свежевыправленные выездные бумаги.
– Да как же о чём? О том, что я школу еду организовывать, французскому детишек учить, русской грамоте, ну и что у меня встреча с преподобным Николаем.
– А что тут неверного? – продолжала удивляться Поликлета на Светлану, даже не глядя на неё. –
Светлана кивнула:
– Вроде как…
– При приходском помещении школа для детишек есть?
– Не знаю, – протянула девушка, – может, и есть. Никогда об этом не думала.
– А может, и нет, – сказала Поликлета.
– Может, и нет, – согласилась с ней Светлана.
– Ну так должна быть! Образование везде нужно, мать моя, а вы образованная, всегда в таком деле пригодиться можете.
– Могу, – задумчиво сказала Светлана.
– Ну и где я солгала?
– Ах, – отмахнулась от неё Светлана, – вы всегда найдёте, что сказать!
– И то верно, – согласилась с ней Поликлета, – найду. На то мне Господом и голова дана, и язык во рту ещё ворочается. Ладно, нету времени тыры-быры разводить. Нам в порт, на морской вокзал.
– Не тыры-быры, а тары-бары.
– Один чёрт, – отмахнулась Поликлета и перекрестилась. – Извозчик! В порт вези. Да шибче, опаздываем мы. Ежели этот пароход пропустим, потом неделю ждать надо. А то и месяц.
– Слушаюсь!
Поехали.
Как ни боялась Поликлета большой воды, но пришлось пересилить страхи, а иначе как до острова Матсмая доберёшься? Не по воздуху же! Сели на торговое судно и милоcтью Божьей доплыли до города Хакодате прямо из залива Петра Великого. Чуть кишки не порастеряли от качки, правда. Гроза, на беду, приключилась, у самых берегов. И надо же, Светлане худо до колик, а Поликлета табачку в нос сунула, прочихалась, лоб полотенцем обвязала, потуже, и ничего – не икнула даже. Ещё и Светлане виски натёрла лимонной коркой, заквашенной в уксусе, да куда там, выворачивает бедную наизнанку, глаза закатились, губы посинели.
– Э-э-эй, чтой-то с тобой, мать моя? – перепугалась Поликлета. – Никак помирать собралась, а ведь почти добрались мы! Тут бы радоваться, а она вон – дух испускает на глазах моих! А нука-сь, возьми себя в руки, на вот, молитву прочитай, – она вложила в безжизненные ладони Светланы образок с Николаем Чудотворцем, також и покровителем морских путешественников, и вместо болезной сама стала молитвы бормотать.
Ничего с того путешествия Светлана не запомнила, так и приплыла в страну своей мечты на руках Поликлеты Никитовны, беседующей с Николаем Чудотворцем:
– Спаси нас батюшка и прости, дур окаянных, за то, что дома нам не сиделось, чай с блинами не кушалось, попёрлись за тридевять земель чёрта искать, не приведи Господи! Опять же, коли сгину здесь в пучинах чужеземных, как я тебе, Влыдыко, часовенку поставлю на родине своей? Посему просьба к тебе, Влыдыко – подсоби!
Услышал Николай Угодник. Подсобил. Доплыли.
Очнулась как следует Светлана уже на берегу. И вот тут её страх и обуял. Как будто жизнь её полосу отчертила – что тебе родная держава по воде перстом провела, – отгородилась от государства соседнего, по всем признакам – загадочного, размером небольшого, но духом сурового, и намекнула между прочим: ну всё, Светлана Белозёрцева, теперь ты сама по себе. Держись! И то правда, что одно дело было на постели своей о путешествии мечтать, кутаясь в пуховые покрывала и попивая молоко с мёдом, а другое – вылезти полуживой с парохода на сумрачный берег с серым неприветливым небом, с низкими деревцами, цепко хватающимися за клочки земли, словно убегает она от них, где вокруг тебя и люди другие мелькают: ростом махонькие, волосом чёрные, а речь у них и вовсе диковинная, как будто балуется кто или скороговоркой детские стишки наизусть повторяет, но никак выучить не может. И все друг дружке кланяются, кланяются как куклы в театральном представлении. Рты у них смеются,
Загрустила Светлана, с лица спала.
«Ну, амазонка несчастная, ты этого хотела? – ехидно спрашивал её запотевший кругляшек дорожного зеркальца, зыркая на бледное, похудевшее, вытянувшееся лицо своей владелицы. – Так вот на тебе! Получай! Путешественница…»
14
Время шло, и старательность Райдона вскоре была оценена по достоинству. Его несколько раз повышали в звании и, когда он стал матросом 1-го класса, предложили учиться кадетом в Кайгун дайгакко, военной академии Императорского флота в Цукидзи – быстро развивающемуся флоту нужен был командный состав нового поколения. С одной стороны, молодой комендор был польщён вниманием начальства и гордился тем, что может похвалиться Теруко отличной службой и стремительно развивающейся карьерой. К этому времени Тоёда Акира уже умер, и все мысли Райдона были направлены на то, чтобы доказать матери, что он выполняет волю отца служить императору.
Угодить Теруко тоже было непросто. Скупая на проявление чувств, немногословная, привыкшая разговаривать с растениями в храмовом саду, она умела одним взглядом, кивком и даже почти незаметным поворотом спины красноречиво дать понять довольна сыном или нет. Подобно гиацинтам и нарциссам на её грядках, Райдон с малых лет научился чувствовать настроение Теруко без слов и остро понимал, когда нужно побыстрее уйти с её глаз, чтобы не вызвать бури – гневно сдвинутых бровей и крепко сжатых губ и следующего за сим затяжного безмолвия за обедом, а когда – спокойно участвовать в разговоре – неторопливом обмене взглядами, кивками, односложными ответами на молчаливые вопросы. Теруко с малых лет дала понять сыну, что молчанием можно сказать гораздо больше, чем оживлённым разговором, и что нет такого смысла, которого нельзя было бы передать цветами, запахами, стихами, чашой дымящегося чая маття или свежевыстиранным платьем, не говоря уже о жестах и взглядах.
И то правда, по тому, как Теруко заботилась о нём, Райдон всегда знал, как сильно она его любит. Она готовила его любимые блюда: гречневую лапшу соба, такояки – жареного осьминога с водорослями, рисовые шарики с маринованным шпинатом и момидзи, десерт из кленовых листьев в сиропе. Она чистила ему одежду, покупала всё необходимое и часто приносила старинные рукописи из храмовой библиотеки, например трактат «Дзино сётоки» или стихи Иссы с рисунками, вышитыми на полупрозрачной бумаге шёлковыми нитями, и для этого совсем не нужны были слова, подтверждающие глубокую между ними связь. Он так привык к немногословию, что не нуждался в досужих разговорах, и, хотя мать больше запомнил склонившейся над грядками, чем над его кроваткой, ему никогда не бывало скучно. И самое главное, он тоже научился созерцать – распознавать в окружающем мире законы и правила движения ками, духовной сущности, наполняющей всё живое.
Потому с другими людьми Райдону было трудно разговаривать – он часто натужно молчал, поскольку так много мысленно сообщал перед тем, как произнести слова вслух, потверждающие уже высказанные про себя мысли, что ожидал понимания и ответа, но говорливые собеседники удивлённо пялились на него, торопили, задёргивали ненужными расспросами, перескакивая с одной темы разговора на другую, как следует не закончив ни одной из них, и совсем не пытались вникнуть в смысл его пауз. Многие вообще считали его сумасшедшим. «Ты что, приятель, язык проглотил?» – подсмеивался над ним очередной незнакомец. «Да ты просто немой», – хихикали ему в лицо пьяные каси дзёро, вешаясь на шею и пытаясь залезть холодными руками ему в штаны до того, как он успевал оттолкнуть их от себя. И только суровому мичману Камата Райдон не казался ни сумасшедшим, ни немым, потому что никогда не пререкался ни со старшими, ни с младшими по званию и почти всегда блестяще исполнял приказы. Посему выходило, что друзей, кроме Уми цубаме, у Райдона не было.