Ярославичи

Вера

Дмитриевна Шапошникова

Москва «Советская Россия» 1984

Очерки написаны при участии Никиты Минина, помогавшего в сборе материалов.

В майский солнечный день, во время одного из празднований Дня Победы, на центральной усадьбе переславского совхоза «Рассвет» готовилось открытие памятника землякам, погибшим во время войны.

Ветераны — те, кто еще продолжал работать, и некоторые из вышедших на пенсию, но еще связанных с совхозом партийными и общественными делами, — извлекли из коробочек свои боевые награды. На парадных костюмах они сверкали эмалью и золотом. Эти немолодые люди, на лицах которых отразились все жизненные невзгоды, стояли небольшой группой возле памятника, закрытого белым полотнищем.

Среди них был Иван Андреевич Макаров, бывший сапер, на деревяшке, человек редкостной доброты, круглолицый, с глазами пронзительной искренности и синевы.

В течение многих лет меня сталкивали с ним житейские обстоятельства, — когда он был председателем Троицкого сельсовета, — и не было случая, чтобы какой-то вопрос Иван Андреевич решил формально. И всегда при виде его и испытывала щемящее чувство участия, боли от бессилия что-либо изменить в его судьбе, которую сам-то считал счастливой: жив, вернулся домой, а мог бы остаться там, как те, кому открывали памятник.

Он вовсе не был идеальным героем в житейском смысле этого слова. Но было в нем нечто живое, так глубоко проникавшее в душу, как будто он воплотил в себе те черты, которые отличают сложившийся исторически характер русского человека — искренний, добрый, отзывчивый.

Он как бы излучал эту доброту даже тогда, когда бывал плох, пасмурен или гневен. Рядом с ним все казалось прочно, устойчиво и тепло.

Сейчас у памятника погибшим его землякам эти чувства были особенно сильны.

Иван Андреевич стоял в первом ряду и то вынимал из кармана тоненькую школьную тетрадку, то засовывал ее обратно.

— Всю ночь писал, — сказал он мне перед началом митинга. — Писал и плакал.

Вид у него и сейчас был растерянно-взволнованный, будто начисто забыл то, о чем говорилось в тетрадке, и не знает, как справиться с предстоящим ему испытанием.

Когда, после открытия митинга, выступления директора совхоза и короткой речи секретаря парторганизации, предоставили от имени ветеранов слово Ивану Андреевичу Макарову, он с отчаянной решимостью раскрыл уже совсем измятую тетрадь и не своим, проникновенным, а каким-то казенным, официальным голосом прочитал первую фразу о дате начала войны.

—

Подлый враг верлуомно... — он споткнулся, чувствуя, что исказил привычное слово, посмотрел на ждущих его рассказа женщин, вытянувшихся в линейку пионеров Городищенской школы, скрипнул своей деревяшкой, сунул тетрадку обратно в карман выгоревших военных брюк и начал с надрывающей душу простотой говорить о том, как восемнадцатилетним пареньком ушел на фронт из крепкой, работящей семьи, где мужчины были плотники, гораздые топором, как стал он сапером и дерзко играл со смертью, делал проходы в минных полях, резал под ураганным огнем колючую проволоку, пропуская вперед наших наступающих воинов. Без единого звука обезвреживал такие заграждения, которые полагалось только взрывать, и опять обеспечивал наступление на вражеские позиции.

Тот, кто знает войну не понаслышке, мог в полной мере оценить все величие подвига молодого сапера, его ежедневную дьявольскую игру со смертью. Ранен на Курской дуге, дважды ранен на Днепре, а если раны считать, то их было тринадцать. После тяжелого ранения в Польше ему отняли правую ногу. Домой старший лейтенант вернулся с протезом, но заменил его на деревяшку. В деревне с ней проще.

Рассказ его был так искренен и так волнующе глубок, что люди плакали и сам он плакал, не стыдясь своих слез.

После этого и последующих выступлений, пионерских клятв, когда пожилые женщины наголосились, читая фамилии своих близких — четыреста фамилий тесными столбцами заняли всю цементную плоскость памятника, — я попросила у Ивана Андреевича его, теперь уже совсем ему ненужную, тетрадку. Он начал вытаскивать ее из кармана, она зацепилась за что-то, он дернул посильнее. Из кармана вместе с тетрадкой выпала небольшая плоская коробочка с пластмассовой крышкой, а внутри ее на поролоновой подкладке были приколоты девять значков с гербами ярославских городов. На семи из них присутствовал медведь с секирой, только на двух изображение было иное: на ростовском гордо стоял олень с ветвистыми, похожими на корону, рогами и на переславском вместо медведя с секирой стоял на задних лапах лев, а под ним были расположены две узкие длинные рыбины.

Я протянула коробочку Ивану Андреевичу. Он отвел мою руку.

— На что она мне. Ребятишки вот сунули, обижать отказом не стал. А тебе, может, пригодится. На значках-то наши ярославские гербы. Возьми на память. Легенду-то знаешь?

— Про Ярослава Мудрого?

— Вот, вот, бери, что раздумывать.

Тогда, в день открытия памятника, я не знала еще, что отправлюсь в путешествие по земле Ярославской, по тем городам и весям, гербы которых подарил мне Иван Андреевич, бывший сапер, слышала только легенду о единоборстве князя с медведем.

«Сказание о построении города Ярославля» повествует о том, что возник он при слиянии Волги и Которосли. Близ того места, где среди лесов и пойм, в селище, прозванном Медвежьим углом, жили люди, язычники, поклонявшиеся «священному зверю» — медведю.

Они охотились, ловили рыбу, разводили скот и «творили грабежи», нападая на караваны купеческих судов, идущих по Волге, этому древнему торговому пути, соединявшему север, богатый мехами, льном, медом, хлебом, продуктами и товарами, которые давало скотоводство, с не менее богатыми южными и восточными землями. В раскопках, ведущихся на Ярославской земле, археологи находят арабские монеты VIII—IX веков.