Ярославичи
Шрифт:
— Выходит, все дело в сене?..
— На сене корова способна давать молока не больше трех тысяч килограммов. Нужны наполнители, те, что она способна переварить. Комбикорма. Но надо помнить: корова — дитя природы. Революция в животноводстве ставит много проблем.
...Машина свернула направо и вскоре остановилась около кирпичного двухэтажного здания, где помещалось правление колхоза, прочие его службы, в том числе и красный уголок, где хранятся многие реликвии, документы, повествующие об истории хозяйства. Мне сказали, что с ними может меня познакомить главный бухгалтер колхоза, хранитель всех его ценностей, Виталий Ильич Шимаров.
Но прежде всего я хотела увидеть деревню — центральную усадьбу колхоза, где все и начиналось и теперь, по словам зоотехника, находилось семьдесят
Называлась деревня Медягино. Прозвище, как полагают, произошло от занятия давних обитателей, облюбовавших это место у заболоченной, богатой медоносами равнины. Тогда, вероятно, и сложился традиционный облик старой части селения: бревенчатые дома в два ряда с хозяйственными постройками, подведенными под одну крышу. Обширные кроны старых деревьев, спадающие каскадом длинные ветви берез, лужайки перед домами, скамеечки, резные наличники и карнизы, буйно цветущие герани, бегонии, фуксии, на окнах — вышитые занавесочки, богатый тюль — все это вместе производило впечатление обжитости, уюта, устойчивости. Огороды за домами, повернутыми «спиной» к равнине, спускались к речке Соньге, обмелевшей, почти скрытой высокими берегами, тихонько журчащей где-то внизу. Ветерок с равнины наносил пьянящие запахи цветущих трав. Вдали, замыкая горизонт, среди островка деревьев, белели крыши другого селения.
Идеал нового создается не сразу. На проектах колхозные поселки обычно куда как хороши, но вот начинает осуществляться проект — и что выясняется? То не учли, другое. Люди-то городские дело знают, а жизнь колхозную, бывает, не нюхали. Тут разные обстоятельства выясняются. То неудачно привязан к местности тот проект, то маловато у хозяйства силенок, чтобы сделать все так, как на бумаге. Поставит два-три двухэтажных дома, обычно в стороне от старых построек, и это закономерно — проект предусматривает строительство целого городка со всеми необходимыми для жизни службами: клубом, медпунктом, школой и магазином, комбинатом бытового обслуживания. Вот и стоят они сиротливо, чуждые и окрестной природе, и обжитому веками соседу — селению. И от этого принимают еще более чужеродный вид.
Живут в таких домах чаще всего приезжие, временные работники, как говорят в деревнях, все размотавшие у себя и поехавшие по свету в поисках счастья.
Счастье тоже надо уметь держать в руках, как держат его в «Горшихе». Временщики же «чужого», как сами они говорят, не берегут, срывают с петель двери, бьют лампочки, разрушают сарайчики, где нечего и хранить, ибо бродягам зачем заниматься хозяйством. Удобно устроившись на шее у государства и приютившего их колхоза или совхоза, они лишь посмеиваются. Да и детей подобно воспитывают — бродягами. Сколько я видела их в различных местах страны! Еще хуже, когда такие временщики начинают командовать, что было и в «Горшихе», однако об этом позже.
В Медягине новый поселок уже обрел обжитой, законченный вид. Возле домов газоны, цветы. Квартиры просторные, газ, центральное отопление, горячая и холодная вода не только в новых, но и в старых домах. Законченность и удобство, казалось, во всем, кроме...
— И что это нам участки-то нарезали так далеко?— сказал мне один из жителей городка. — Сорвать пучок лука к обеду надо топать чуть ли не полверсты. Да еще если в дождь, вот и подумаешь — стоит ли заводить хозяйство. Не проще ли брать из магазина, вон и лавка к нам ездит. — Он показал на фургон, стоящий на площади, возле него толпились люди, покупали венгерских кур и кое-какой продукт впрок. В домах у всех холодильники, разнообразные электроприборы, электромашины. Казалось бы, мелочь, участки. Но, как известно, в жизни нет мелочей, все в ней взаимосвязано, и мелочь в диалектической цепи развития иногда влечет за собой глобальные события.
Когда в тридцатом году создавался колхоз, прибыл в Медягино двадцатипятитысячник, коммунист Федор Артемьевич Щукин, взглянул на здешние угодья, взялся за голову и крякнул: «Эх, горе-горькое! Ну и землица! Топи непроходимые. Охота, поди, хороша!» Тут, как теперь утверждают, не знаю уж, так ли это было иль нет, но в это время над низиной взлетела кем-то напуганная стая уток. Артемьич разгладил буденновские
Шофер, который привез с полей измельченную траву, остановился возле кирпичной постройки, над которой усердно дымила труба. В ожидании своей очереди разгрузиться он обошел машину, постучал по колесам и на мой вопрос: что здесь делают, в этом сарае, ответил, пытливо на меня посмотрев:
— А травяную муку, потом будут гранулы делать... — И полез в кабину — подошла его очередь.
Шла торопливая заготовка кормов. По равнине на разных участках ползали сенокосилки, задрав свои хоботы-транспортеры, из которых сыпалась в кузовы следующих позади грузовиков измельченная зеленая масса. Другие машины возили кирпич, складывая его за деревней, где стояли фермы и прочие хозяйственные постройки и лежали штабеля бетонных блоков. В низинке, неподалеку от речушки, — медпункт. Спросила светловолосую, молодую женщину в брючках, шерстяной белой кофточке и стеганой черный жилетке, откуда она.
— Работаю здесь. — Она прошла, стуча каблучками по асфальтированной дорожке, в медпункт.
Возле одного из опрятных домиков увидела на скамеечке голубоглазую, краснощекую женщину, немолодую, но крепкую, еще не изжившую сил. Подсела к ней. Женщина поинтересовалась, откуда я.
— То-то, смотрю, вроде бы как не наша. Правда, нынче приезжих немало, но мы все равно всех знаем.
Потолковали о погоде, о травах, которые в этом году хороши, если бы вот посуше.
— Мы радуемся, когда бывает засушливо. Место у нас сырое. Уж сколько вложили сил, а все равно еще есть места, где надо проводить мелиорацию.
Женщина оказалась сестрой председателя колхоза Абросимова Николая Ильича, Фаиной Ильиничной, по мужней фамилии Ковалкиной.
— Первого мужа фамилия, от которого дочка, Прискорбно девочке иметь другую фамилию, вот я и не стала менять, как за второго замуж вышла.
— А с первым-то что же, разошлись?
— Погиб он. Два раза хоронила...
— Да как же так?
— Бывает... — И стала рассказывать печально, но уже усмирившись с тем, что пережила около сорока лет назад.
— Поженились мы перед самым его призывом. «Теперь будешь ждать», — сказал. Боялся, что не дождусь. Он так и остался в армии, стал офицером. Мы жили с ним и с дочкой в Эстонии. Летом, когда началась война, я была у мамы, приехала погостить. Бросилась к мужу домой. Да только дом уже был пустой — мужа призвали сразу же. Я пробралась обратно, а вслед за мной извещение: пропал он без вести, муж мой любимый. Плакали, горевали, а что поделаешь — горе общее. Стала работать в колхозе. Я и раньше работала, до замужества, с тринадцати лет. Теперь взялась за плуг, пахала на паре лошадей. В войну у нас все на лошадях и косили, и жали. А тут меня ставят бригадиром. А папа против. Он был председателем. «Родню, — говорит, — нельзя». А делать нечего — все мужчины на фронте. Он строгий был, умел работать с людьми, а уж своих не жалел. Вдвое спросит да еще проберет.
Работали мы тогда без передыху. Днем выбираем картошку, а ночью молотим. Только бы кончилась скорее война! Она уже шла к концу, врага крепко гнали. Наши границу перешли, когда я треугольничек получила, писал один солдат, что муж мой жив, он находился в плену. Уж что там было, не хочется вспоминать, только я его разыскала. И не узнала: старик предо мной. Худой, весь скорбный, волос ничего не осталось. «Фая, — сказал, — какой это ужас — плен. Смерть и то легче». Побыли вместе денечек, он все рассказывал, как взяли в плен, согнали, будто скотину в загон, пить-есть не давали, а потом стали приезжать из Германии фермеры, отбирали, кто еще годен для работы. «Мы для них были не люди, а скот, который больше жалели, чем нас. Только тогда и оценили по-настоящему, какое счастье была наша жизнь».