Ясный берег
Шрифт:
совхозе с начала года. Отмечает недостатки. Кратко
излагает первоочередные задачи. Коростелев слушает,
слушает, вникая не столько в слова, сколько в даниловские
интонации...
— Но вот, товарищи, мы столкнулись в «Ясном
береге» с фактом вопиющего нарушения всего нашего поряд-
ка, с фактом разбазаривания номенклатурного скота.
Этот факт я должен довести до вашего сведения. Речь
идет о незаконной, в обход всех правил, продаже
Аспазии одному белорусскому колхозу. Проще сказать,
телку вывели из стойла, подняли на грузовик и увезли, к
недоумению 'коллектива.
— Ловко! — замечает председатель колхоза имени
Чкалова, барабаня пальцами по столу. — Вот это ловко!
Данилов читает докладную записку Коростелева.
— Теперь вам ясны побуждения товарища
Коростелева. Личной заинтересованности не было. Тем не менее,
факт беспримерный, и без выводов обойтись невозможно.
— Вопросы есть? — спрашивает Горельченко.
Вопросов нет — все понятно из слов Данилова и из
докладной записки. Только чкаловский председатель
спрашивает:
— Так-таки вывели и увезли а?
— Кто желает высказаться?
Бекишев желает высказаться. Не о телке: он говорит
об единоначалии, долге, воле. Коростелев смотрит на
Горельченко и не может понять выражения, с которым
Горельченко переводит свои черные глаза с Бекишева «а
него, Коростелева.
— Товарищ Коростелев?
Кор осте лев молчит.
— Желаете что-нибудь сказать?
Коростелев встает, он очень бледен.
— Что ж... — перевел дыхание. — Нарушил закон»
причинил производству ущерб...
— Признаете, значит, что партия должна с вас
взыскать?
— Да, — говорит Коростелев. Сейчас, когда сломлено
его упрямство, он понимает, что с самого начала
признавал себя виноватым: с той минуты, как смотрел вслед
грузовику с уезжающим Гречкой...
Среди слов, которые говорятся кругом, отчетливо
раздается слово: «выговор». Потом «строгий выговор».
— Кто за, кто против, кто воздержался?..
Постановили — записать товарищу Коростелеву строгий выговор.^
...Коростелев выходит в коридор. За закрытой дверью,
в одиночестве, он, стыдясь, утирает скупую слезу,—слезу
и горя, и облегчения...
После заседания Горельчееко повел Данилова к себе
ночевать.
Пересекли сквер, где вокруг памятника Александру
Локтеву гуляла молодежь, и пошли по Большой
Московской. Из-за заборов и плетней свешивалась густая ныль-
еая зелень черемухи. Темнело.
— Сильно переживает парень,—-оказал Горельчееко.
—
раз подумает, прежде чем превысить власть.
— Горяч. Все от горячего сердца.
— Вот, — сказал Данилов. — Такого если ее держать
твердой рукой, он делов наделает.
— А парень ничего. Жить будет.
— Будет. Потому с ним и обошлись по-хорошему. Если
б человек безнадежный,—ему бы после такой истории на
директорском посту не быть. Тут бы его хозяйственная
деятельность и кончилась.
— Пришел на готовое, — сказал Горельченко. — Не
видел, как строилось плановое хозяйство, сколько стоило
борьбы, пота, жертв, чего хочешь.
— Да, было всего,—сказал Данилов.
И замолчали, вспомнив каждый что-то свое. Есть что
повспоминать человеку, коммунисту, на пятом десятке
лет.
Опять, невзирая на ночной час, освещены окошки, в
доме ее спят, — неужели Гречка приехал?
С него станется.
Вот уж не во-время...
Коростелев даже приостановился: входить ли в дом
или удрать в совхоз, переночевать в кабинете? Никого не
хотелось видеть.
Рассердился на себя: человекобоязнь? Это еще что? —
Постарался принять беззаботное выражение, вошел.
Никого нет, только мать.
Она сидит, подперев голову рукой, лицо усталое.
Давно пора ей отдыхать, а она сидит, ждет. Редко это
случается.
Значит, уже знает.
Молоко на столе и чистый стакан, опрокинутый
донышком вверх.
Она повернула голову и посмотрела на сына своими
голубыми, ясными, в легких морщинках глазами. Он
подошел и сел -рядом. Помолчали.
— Пей молоко-то. Ведь не обедал?
— Не успел.
— Хочешь, каши разогрею?
— Нет. Я молока...
— Ну, пей.
— Вот какие, мама, дела, — сказал он вдруг.
В их отношениях никогда не было чувствительности.
На первый взгляд казалось, что и родственной близости
нет, что каждый живет своей жизнью. Уходили на
работу и возвращались в разное время, так что дома почти
не виделись. Встречаясь на работе, говорили о деле, и
она его называла: директор.
Когда он был сО'Всем маленький, она голубила его и
ласкала. Потом ушла в большую жизнь, переложив
попечение о нем на бабку. Он считал, что это правильно.
Бабка латала ему штаны и сказывала сказки. Бабка
больше ни на что не годилась, а мать годилась. Матери
дали орден. Коростелев гордился матерью.