Ясный берег
Шрифт:
пройти через наш город. Но — заартачились окрестные
помещики: не надо нам, и без того, дескать, после
освобождения крестьян жизнь стала неустойчивая; дайте
хоть кой-как дожить в тишине, не рушьте дедовских
гнезд... Темные люди были помещики. .
Послали петицию в Петербург. Петиция в архиве
не сохранилась, только следы ее, а жалко: то-то, должно
быть, было произведение... Помещики здешние — что,
люди маленькие, никто
внимания, но у некоей госпожи Ломакиной, местной
такой Коробочки, племянник был при дворе, влиятельное
лицо; по тетушкиной просьбе замолвил там кому-то
словечко; благо ему это, как говорится, ни копейки не
стоило... Дворянскую петицию уважили.
Вот и прошла дорога за тридцать верст от города,
через село Кострово. А как пустили ее в эксплуатацию
и стало Кострово расти не по дням, а по часам, и
тамошние землевладельцы стали втридорога сдавать свои
участки,— взвыли в дедовских гнездах блюстители
тишины! Бона что наделали! Сами себя ограбили! А всему,
дескать, злу корень — старая дура Ломакина с ее
племянником... Кричали, ругались, потом сочинили новую
петицию: мы передумали; пускай дорога и у нас будет,
мы согласны. Но уж^ на это послание ответа не лоследо-
вало. И остался город—как-никак административный
центр — от дороги в стороне.,.
Горельченко рассказывает с живостью, глаза его
жмурятся веселой улыбкой. Ласково и внимательно
смотрит на мужа Анна Сергеевна, и ее бледное лицо тоже
улыбается..,
Тихими темными улицами Коростелев идет домой.
В теплой тьме перестукиваются невидимые капели. В их
перестуке обещание, надежда, радость. Полным-полно
надеждами сердце Коростелева, и всему-то хорошему и
высокому раскрыто оно, это простое сердце. Идет
Коростелев один, но в каждом домике, за запертыми
ставнями, чувствует присутствие людей. И в полях тоже
люди, людские жилища. И по всей земле советской —
люди, с которыми связан едиными чаяньями и делами:
сокурсники ли, с которыми учился; однополчане ли,
с которыми плечо к плечу отстаивал все, что дорого
в жизни; те ли, которых знаешь понаслышке о великих
их трудах на заводах, в шахтах, в поле... Может быть,
и они, в эту самую ночь слушают перестук капелей и
улыбаются своим надеждам. И в далекой Москве, может
быть, отворил окошко, закурил трубочку, заслушался
перестука капелей самый драгоценный в мире человек,
любовь и слава народа — Сталин... Громадная, громадная
земля
Коростелев делает крюк, проходит по Дальней улице,
мимо е е темных окон.
Спи, моя хорошая. В чистом и радостном труде
прошел твой день, и сны тебе, должно быть, снятся легкие,
веселые. И как это так,— жила ты и жила, и я не
думал, как ты живешь, какая ты, хорошо тебе или плохо...
И вдруг стала ты мне близкой навеки, и я уже не смогу
перенести, если тебе будет плохо,— почему не смогу,
с чего это вдруг, как же так устроено?..
Вот как началось: я шел по улице и совсем не думал
о тебе, и вдруг вижу — ты стоишь у калитки. Не чужая
и гордая, как в ту встречу на дороге, а простая и
печальная. Без чулок, и прическа рассыпалась... Я
оглянулся, ты смотрела на меня твоими глазами...
В тебе радость. В тебе ясность и нежность, и
молодое материнство, и женская прекрасная тишина. Это
правильно, что ты учишь маленьких детей. Да, ты
именно должна учить маленьких детей! — и дети вырастут
хорошими. И именно в таком доме, с такими
ставенками, ты должна жить. И городок — не придумать для
тебя лучше. И Сережа — как раз для такой мамы
сынишка. Все правильно, в самый раз. Люблю тебя,
Марьяша.
Ну, и что дальше? В гости к тебе ходить? А вдруг
встретишь неласково,— ведь я же сбегу и больше не
приду, и всему конец!.. В кино тебя пригласить, в клубе
повертеться с тобой под музыку?.. Не хочу.
Оскорбительно. Чувства не те. Ты мне разреши сразу сказать
самые главные слова. И ответь: да, нет.
...Как хороший рабочий, старается солнце.
Стрельнули из земли иглы молодой травы, взбухли почки на
деревьях, и перед окнами конторы, на припеке, дерзко
расцвел первый одуванчик.
Лукьяныч ладит новый челн.
Еще зимой, по санному пути, к субботинскому дому
подвезли на специально сколоченных санях огромное
бревно; тянула его тройка лошадей. Лукьяныч вышел
из дому, важный; обошел бревно, пощелкал — сухое ли;
спросил:
— То самое, что я выбрал?
— А как же, Павел Лукьяныч! — сказали возчики. —
Вот же ваша отметина.
— Ладно, выпрягайте,— сказал Лукьяныч.
Возчики отпрягли лошадей и уехали. Бревно с
санями осталось на улице.
Наступила оттепель, снег подтаял, осел; осели и сани
с бревном. Весенняя грязь была — в грязь оседали сани.