Язычница

Hioshidzuka

На Альджамале было жутко скучно. Тут не было ничего, к чему девушка привыкла. Ей было совершенно нечем себя занять. Дворец, в котором оказалась Ветта, назывался Дараром. Нарцисс говорил, что это переводилось как «дворец», так что не стоило говорить «дворец Дарар», так как это прозвучало бы глупо. Ветте здесь совершенно не нравилось. Это был ад. Ад из мрамора и золота, из больше сотни бархатных подушек с кисточками из бахромы, ад с распахнутыми ставнями во внутренний сад, с чугунными решётками, высокими стенами и множеством служанок. Служанки не давали ей ступить и шагу. Окружали, стояли со всех сторон, выполняя чьи-то поручения. Не давали ей даже выбежать в сад — в то жалкое подобие природы, которое находилось внутри дворца. Служанок было так много, что Ветта никак не могла в них разобраться — у отца из прислуги были чаще всего мужчины, а у матушки было лишь две кухарки и одна нянька, которая когда-то приглядывала за подрастающим поколением семьи Певн, а теперь осталась в доме, можно сказать, из милости. Ну и на тот случай, чтобы понянчить детей Милвена, если он когда-нибудь женится (Ветте кажется, что ни одна нормальная девушка не выберет её брата в мужья, во всяком случае, сама Ветта бы попыталась отказаться). Фома больше интересуется

своими звёздами и географическими картами, нежели девушками. Он говорил как-то Ветте, что не хочет жениться, пока не добьётся успеха в какой-нибудь сфере. Эшер вряд ли когда-нибудь женится — впрочем, он ещё слишком юный, чтобы думать о семье. Эшер любит свободу почти так же сильно, как и Ветта. И, кажется, он мечтает стать бардом. Что же… Эта профессия вовсе не кажется княжне чем-то позорным — это куда лучше, чем жениться или выходить замуж просто потому, что так следует делать. Ветта любит слушать песни, в которых рассказывается о людях. Не так важно — о каких именно. Ветта с радостью послушает и историю человека, которого сложно назвать героем, историю подлеца или лжеца — ей это понравится. И увлечение Эшера музыкой девушке очень нравилось. Брат был весьма талантлив, очень везуч и вполне обаятелен. Должно быть, его судьба сложится куда лучше, чем судьба Ветты. Да нет, точно его судьба сложится куда лучше. Иначе и быть не могло — Эшер всегда был везунчиком, каких мало. Эшер родился в рубашке. Он был самым счастливым ребёнком из Певнов. Возможно, потому, что был самым младшим?.. Впрочем, Ветте было всё равно. Пожалуй, из братьев княжны первым женится, пожалуй Яромей — из них из всех только он этого хотел. Ветте скучно на Альджамале. Она чувствует себя несчастной, обиженной и преданной. Она чувствует себя запертой, несвободной, что на её взгляд гораздо хуже. Она чувствует себя закованной в невидимые цепи, из которых никак не может вырваться. Несчастье можно перетерпеть, об обиде можно забыть, предательство можно пережить, но оказаться несвободной — это худшее, что может произойти с Веттой Певн. Девушке безумно хочется закричать, опрокинуть фарфоровые статуэтки, разбить окно, начистить лицо своему жениху за то, что не отказывается от неё, за то, что смеет портить ей жизнь одним своим существованием. И если бы у неё была такая возможность, она бы, пожалуй, это сделала. Ветта обязательно кинулась бы что-нибудь ломать, если бы только служанки не пытались сделать из неё «приличную барышню», как сказала бы матушка, если бы только была в Дараре — сначала княжну отправили в некоторое подобие бани, только вот и там ей не дали побыть хоть немного одной, её вымыли, намазали розовым маслом (пахло оно, как девушке казалось, слишком сильно), вычистили грязь из-под ногтей на руках и на ногах, вымыли каким-то странным мылом Ветте волосы, расчесали их и перевязали шёлковой лентой, а после принялись одевать. Одежда в Альджамале была яркой. Куда более яркой, пожалуй, чем на Леафарнаре — платья были всех цветов радуги, жёлтого, небесно-голубого или красного… Ветта видела даже платья серебристого или золотистого цветов, впрочем, это больше понравилось бы Евдокии. Ткани здесь были куда мягче, чем дома, и куда более скользкими. И это княжне совершенно не нравится. Одежда кажется ей настолько неудобной, что девушке хочется из неё выскользнуть. Выскользнуть из рук приставленных к ней служанок и выбежать за пределы Дарара — куда-нибудь, хоть в пустыню, где Ветта неминуемо погибнет. Погибнуть, но сбежать.

Девушка чувствует себя такой одинокой, такой маленькой и ничтожной, что ей хочется выместить на ком-то свою злость. И совершенно неважно, как это будет выглядеть со стороны. Ветте жутко хочется заплакать. Заплакать от горя, от разочарования и боли. Заплакать потому, что небо на Альджамале было совсем другое, что солнце обжигало, а рядом не было ни одного дорогого девушке человека. Заплакать потому, что никто из Изидор сейчас не сможет её понять. Потому что никто из их проклятых слуг не может её понять — они считают, должно быть, что она должна быть счастлива от одной мысли, что наследный князь Изидор станет её мужем. Они-то привыкли к Альджамалу, привыкли к князьям Изидор, для них этот уровень был столь же родным, как для Ветты — Леафарнар. Для них эти пески, этот горячий воздух, эти благовония почти то же самое, что для княжны — хвойный лес, снега и мёд.

Нельзя плакать. Нельзя, если Ветта собирается когда-нибудь стать великой княгиней. Нельзя, если она ещё помнит о своём отце. Нельзя, если у Ветты есть хоть какая-нибудь гордость — а уж она у княжны есть, это точно, матушка никак не могла усмирить её. И девушка молчит, не говорит ни слова, потому что чувствует, что вот-вот разрыдается, если скажет хоть что-нибудь. Даже если это «что-нибудь» весьма незначащее, весьма простое и обычное в данной ситуации. Проблема ещё в том, что Ветта совершенно не понимает, что является обычным для её ситуации. Должно быть, слёзы могли бы помочь ей. Снять тяжесть с её души. Мерод обычно плакала, если что-то её расстраивало или обижало. Мерод обычно плакала — в любой ситуации, которая не была для неё выгодной. И, пожалуй, самый простой выход сейчас для княжны — разреветься, уткнуться носом в одну из вышитых подушек и заплакать.

Но глаза у Ветты всё ещё остаются сухими.

Служанки суетятся вокруг княжны. Одну из них, кажется, зовут Айше. По росту она едва достаёт Ветте до плеча, чёрненькая, смуглая, торопливая. Она кажется княжне даже забавной. Другая служанка командует ей, распоряжается. Внешне они очень похожи, впрочем, пожалуй, для Ветты все люди с Альджамала похожи, как, наверное, для альджамальцев похожи все жители Леафарнара.

О, Леафарнар! Как же счастливы были сейчас Евдокия и Лукерья, пусть совершенно этого не понимали!.. Они даже представить себе не могли, как было хорошо там — дома, у тёплого очага, рядом с братьями и нянькой, что пекла просто восхитительные кулебяки!.. Ветта всё отдала бы, чтобы оказаться там… Впрочем, несмотря на то, что она уже больше трёх дней не ела ничего серьёзнее сладостей, принесённых Нарциссом, Ветта не чувствовала себя голодной. Это было немного странно — на Леафарнаре певнской княжне всегда жутко хотелось есть. Всегда. Она могла съесть три-четыре тарелки супа, котлету, варёную репу, нянин пирог, запить это огромным количеством молока — и всё равно оставалась голодной. А тут… Возможно, всё дело было в жаре.

Да, Ветта не уставала твердить себе под нос, что всё дело в проклятой жаре, что она просто едва может привыкнуть к этому яркому солнцу и горячему воздуху — это куда проще признать, чем то, что просто магическая сущность Ветты несовместима с Альджамалом, куда проще признать, чем то, что крылья постоянно болят и чешутся (невыносимо чешутся, будто бы только начали расти). У Ветты крылья начали расти, когда ей было пять. Считалось, что это произошло довольно рано — у Милвена крылья появились только тогда, когда ему было двенадцать, а у Евдокии и Лукерьи, когда им было по десять. У Ветты же крылья выросли очень рано. И с тех пор они никогда не приносили ей никаких неудобств, как и кому-либо из Певнов (только у Эшера один раз были некоторые проблемы с этим, но это единственный случай, который девушка может припомнить за всю свою жизнь).

У Ветты Певн раньше никогда не было проблем с крыльями. Даже тогда, когда они только резались, даже тогда, когда она была подростком, даже тогда, когда ударилась ими об лёд на реке. Но на Альджамале крылья даже болели. У самого основания, почти у самой спины — Ветта даже спать не могла из-за этого. Порой ей казалось, что невидимая рука хочет вырвать у неё крылья. И от этого становилось так страшно, так плохо, что княжна едва ли могла думать о чём-то ином. Хотелось выскочить из окна, выпорхнуть, как птичка, и улететь куда-нибудь… Но Ветта не была уверена, что крылья сейчас смогут поднять её — это на Леафарнаре она могла бегать и летать, сколько вздумается, а здесь… Здесь совершенно не было сил — даже встать и пройтись, не то что летать. А тут ещё эти служанки с совершенно бесполезными попытками сделать из Ветты девицу, которая выглядела бы достаточно благородно, чтобы быть невестой князя. Они даже крылья заставили её вымыть — хорошо ещё, что не трогали сами, за подобное княжна, наверное, не сдержалась бы и всё-таки ударила кого-нибудь из них.

Айше кажется Ветте даже почти миленькой — пожалуй, с этой служанкой она могла бы подружиться, если бы была похожа на Мерод или Лукерью. Эту Айше было бы довольно просто разговорить — можно было бы много чего узнать об Альджамале и о своём будущем муже. Айше, должно быть, была бы только рада поговорить — такие, как она, любят болтать о всяких глупостях. В певнском тереме когда-то жила нянина внучка И, пожалуй, будь Ветта дальновиднее или спокойнее, она бы смогла извлечь из этого выгоду. Девушка никогда не могла обуздать свой нрав, никогда не могла заставить себя сдержаться… И, наверное, именно поэтому её так и спешили выдать замуж. Ветте хотелось бы, чтобы рядом с ней был Нарцисс Изидор. Он был таким понимающим, таким вежливым, что княжне очень хотелось бы, чтобы обо всех тонкостях в общении с княжеским родом Изидор ей рассказывал именно он, а не эти многочисленные женщины, что суетились вокруг неё сейчас.

— Теперь вы выглядите лучше! — говорит Айше, широко улыбаясь.

Девушка просто светится от радости и от гордости за проделанную работу. Айше кажется Ветте слишком уж старательной — такие расстраиваются из-за каждой мелочи, сказанной им. Не слишком-то хорошо для служанки. Не слишком-то хорошо для того, кто вряд ли когда-нибудь станет близким другом (Альджамал кажется Ветте настолько ужасным, что она и представить не может, что у неё может появиться друг). Не слишком-то хорошо для той, на кого хочется накричать. А ещё Айше явно болтлива, что тоже нельзя считать качеством, которым должна обладать служанка.

Ветта смотрит в зеркало, которое поставили перед ней, и не узнаёт себя. Впрочем, вряд ли в подобном костюме можно было хоть кого-то узнать. Ветта думала только о своих крыльях и о своих обидах, так что вряд ли могла обратить внимание на тот факт, что оказалась одетой в какой-то балахон с вышивкой (Лукерья бы оценила подобную, пожалуй, а Евдокии понравилась бы ткань, из которой всё это было сшито). Но если один балахон Ветта бы могла стерпеть, но то, что ей закрыли крылья и почти всё лицо, оставив только одни глаза — это кажется княжне отвратительным. Ужасно! Да так любой будет похож на пугало! И если этим Изидор кажется, что уродливую невесту их наследного князя надо запрятать в одежду, чтобы никто не видел, что она так дурна собой — они ошибаются, что Ветта позволит так с собой обращаться. Девушке кажется, что каждое пёрышко на её крыльях начинает болеть от такого варварского обращения — она никогда не закрывала их, никогда, даже зимой. Она никогда не прятала их, а Изидор почему-то считали, что её крылья нужно спрятать, закрыть от посторонних глаз, будто бы в них было что-то постыдное. Какая глупость! Какая ужасная, какая отвратительная глупость! И как только Изидор могли оставаться такими, когда уже почти все рода перестали стыдиться крыльев?

Девушке противно видеть своё отражение в зеркале. Противно видеть это забитое существо, которым она рискует стать, если не будет сопротивляться судьбе. И Ветта срывает покрывало со своей головы, а потом снимает плащ с крыльев, после чего отбрасывает их на пол. Остаётся в одном балахоне. Её тёмные косы, закреплённые лентой, рассыпаются по плечам, как только Ветта срывает эту ленту. Айше кажется удивлённой и напуганной, а её мать или тётка — рассерженной. Впрочем, та ничего не говорит, а лишь ворчит что-то себе под нос и довольно быстро выходит из комнат, выделенных Ветте — остальные служанки уже успели уйти. Айше же остаётся. Она нагибается, чтобы поднять покрывало, плащ и ленту.

— Зачем вы это сделали? — спрашивает девушка, едва не плача от досады и обиды. — Разве вы не хотите понравиться своему будущему мужу?

Должно быть, стоило чувствовать вину за свой поступок, но Ветта чувствует, что ей совершенно всё равно. Ей всё равно, что её действие могло обидеть эту девушку. Всё равно, как всё это выглядело. Служанка вряд ли виновата в том, что певнская княжна оказалась на Альджамале. И уж точно от неё меньше всего зависела изидорская мода. Просто Айше нужно было выполнять свою работу. Вот и всё. Какой бы неприятной для Ветты она ни была. Однако вряд ли и Айше стоит обижаться на то, что княжна не может оценить её усилия по достоинству. Никто на месте Ветты не был бы благодарен слугам за эти попытки как-то всё облегчить. Никто на месте Ветты не был бы рад тому, что её привезли в другой род, что её продали, словно корову или козу — как обычное имущество, на мнение которого глупо было обращать внимание. Никто на месте Ветты не был бы счастлив оказаться на чужом уровне, который не принимал её, хотел защититься от неё, закрыться… Разве можно было радоваться этому?