Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

Зурмински Арно

Насколько сильным и продолжительным был шок той зимы, можно судить по тому, что было издано и еще одно распоряжение полиции о танцах во время войны, запретившее всякие танцы. Веселье было официально отменено. Фюрер учредил "в признание героических заслуг в борьбе против большевистского врага" медаль за зимние бои 1941-42 года на востоке. Германский рейхстаг высказался об этой схватке, решавшей "быть или не быть", не хуже Шекспира: "Не подлежит никакому сомнению, что в данном периоде войны, когда немецкий народ сражается за то, быть ему или не быть, фюрер должен в полной мере обладать взятым им на себя правом делать все, что служит достижению победы или способствует ей.

Фюрер должен поэтому, не будучи связанным существующими правовыми предписаниями, в своем качестве вождя народа, как верховный главнокомандующий вооруженных сил, руководитель правительства и высший представитель исполнительной власти и глава полиции в любое время иметь возможность принудить, если нужно, любого немца, будь то простой солдат или офицер, мелкий или крупный чиновник или судья, руководящий или рядовой активист партии, рабочий или служащий, всеми средствами, которые он сочтет необходимыми, к исполнению его обязанностей, а при неисполнении этих обязанностей, после надлежащей проверки, не взирая на так называемые благоприобретенные права, подвергнуть его подобающей каре, и прежде всего, не возбуждая судебного преследования, лишить такого человека его должности, звания и положения".

В то время как майор изнывал от скуки в Баден-Бадене, Блонски был полновластным хозяином в поместье Йокенен. Он сразу же развил бурную деятельность и затребовал в качестве рабочей силы тридцать русских пленных. Их прислали немедленно. Не понадобилось ни ордера, ни марок, только позвонить окружному сельхозуполномоченному в Растенбург. Пленных было в избытке. Железная дорога довезла их до Дренгфурта. Оттуда они пешком шли через сугробы в Йокенен в сопровождении конвоира со штыком. Первые русские в Йокенен! Длинные изодранные шинели без поясов. Ватные шапки. Какими они выглядели круглыми и упитанными! Или это просто такое свойство славянской физиономии? Виткунша удивлялась, что они похожи на обычных людей. Старая Марковша нашла, что они мало отличаются от тех казаков, которые в августе четырнадцатого трясли сливовые деревья. Красного в этой Красной армии были только замерзшие носы.

Они стояли, сбившись тесной кучкой, на дворе поместья. Из хлева выглядывали батраки, доильщики, польские рабочие, а в замке прижались носами к стеклам горничные. Так это русские! И тут явился маленький Блонски.

– Кого это вы мне тут привели?
– заорал он на весь двор.

Конвоир набивал свою трубку. Он дал Блонскому подойти поближе, протянул ему листок бумаги - квитанцию на тридцать русских военнопленных. Как будто сдавал на мельнице тридцать мешков зерна. Но прежде всего еще раз пересчитать. Да, все на месте. Ровно тридцать.

– Дайте им чего-нибудь поесть, - сказал конвоир, раскуривший тем временем свою трубку.

Блонски бегал с озабоченным видом по двору, отдавая распоряжения, велел позвать волынского немца Заркана, единственного человека в Йокенен, говорившего по-русски. Тут случилось следующее: доильщик проезжал мимо с тележкой кормовой брюквы. Конвоир подошел к ней, взял одну брюкву, расколол ее штыком и кивнул пленным. Такого Йокенен еще не видел. Тридцать взрослых мужчин ринулись на йокенскую брюкву, соскребая руками присохшую грязь и зубами сдирая кожуру.

– Вы что, совсем с ума сошли?
– закричал Блонски.

– Ну, если это хорошо для коров, то будет полезно и для людей, пробурчал конвоир и сам принялся за брюкву.
– Они два дня ничего не ели.

От брюквы ничего не осталось. Она исчезла быстрее, чем исчезала в кормушке коровника. После этого пленных разделили. Основную группу отправили в прачечную. Сначала принести

из сарая солому и устлать ею кирпичный пол. Нужны ли решетки на окна? Караульный сказал, что нет. Пока мы побеждаем, никто не убежит. Кроме того, сейчас холодно, чтобы убегать. Но Блонски хотел действовать наверняка. Так что решетки. А Заркану было сказано перевести, что каждый, кто попытается бежать, будет застрелен без предупреждения.

Йокенцам стало даже немного и страшно. Тридцать пленных, тридцать молчащих мужчин, и может быть они хищные звери, может быть, головорезы, как заявила Виткунша. Йокенцам пришлось жить с тридцатью русскими. Но у тех явно не было на уме ничего дурного. Они скорее выглядели так, будто они были безмерно рады, что выбрались из всей этой заварухи целыми и невредимыми. Радовались каждому кусочку мяса, который перепадал им из кухни поместья. Были довольны той едой, которую намешивал им из брюквы, картошки, свиных костей, капусты и гороха их собственный повар. Потом первая серьезная работа на молотилке в полевом сарае. А потом убирать снег. Еще никогда Йокенен не был так вычищен от снега, как в эту зиму. Пленные расчистили снежные заносы на Ангербургском шоссе, сгребли снег в канаву, размели даже дорожку через выгон до дома бургомистра.

Однажды утром они сгребали снег на школьном дворе. Когда дети стали смотреть на них из окна, один из пленных бросил в окно снежком и засмеялся. А потом они устроили для йокенских детей настоящее представление: русское сражение снежками. Они вымокли на совесть к удовольствию восторженно наблюдавших детей. Пока не вошел Клозе. Он объяснил, что с этими там на дворе нет ничего общего. Это наши враги. И нет ничего такого, из-за чего можно было бы стоять у окна и смеяться. Во время перемены всем детям пришлось оставаться в школе, потому что русские все еще работали на улице.

Вечером к Штепутату пришел камергер Микотайт и принес со склада поместья связку овчин.

– У этих горемык под шинелью одна рубашка, - сказал он.
– Может, из этого удастся сшить им телогрейки.

С этими словами он бросил овчины на стол Штепутата. Хорошая овечья шерсть, даже жалко русским-то отдавать. Это можно было и в фонд зимней помощи пожертвовать.

– Они, бедняги, тоже люди, - сказал Микотайт.
– Они не виноваты, что у них в стране коммунизм.

Штепутат кивнул. Задвинул овчины под стол. Как-нибудь примемся за них вместе с Хайнрихом. Но на это понадобится время. Не раньше, чем через неделю.

Декабрь 1941 года, день рождения тети Хедвиг. Сорок лет. Католики съехались со всего Растенбургского округа, даже из Реселя и Блауштайна. Это не уступало празднествам в замке, католики тоже умели устраивать торжества. Три индюшки и теленок попали на праздничный стол. Ядзя обслуживала весь вечер. Поверх ее мрачного черного платья был надет белый передник. В этом наряде она непрерывно сновала взад-вперед между гостиной и кухней. Она постоянно улыбалась, восполняя свое все еще недостаточное знание языка.

Герман присутствовал, хотя и не был католиком. Он сидел за кофейным столиком рядом с дядей Францем, единственный ребенок в этом обществе. Ядзя принесла ватрушки и медовые пирожки, а потом и первое Рождественское печенье: звезды из песочного теста и пряники в виде сердца. Но не бросаться сразу же на сладкое. Сначала тетя Хедвиг должна встать и сказать молитву. О бедности и нужде. О хлебе насущном. О Божьей матери. Герману все это было знакомо с прошлых праздников. Он стоял рядом с дядей Францем и косился на Ядзю, которая с горячим кофейником в руках застыла в дверях как статуя. Что если она сейчас уронит кофейник!