Юдаизм. Сахарна

Розанов Василий Васильевич

«Меня одной» — томительно, страшно, холодно, безнежно, механично, внешне, ненужно, пародия, кукла, извращение законов естества и Божиих.

«Наш» и — особенно, затаившись и покраснев: — «от него»...

Стыд и счастье, мука и блаженство, холод и жар, снег альпийский и какое-то небесное пламя, которое жжет и уже проходит не по одной спине, а забивается в пятки, и ноги трясутся.

«Это от него!..

В тот стыдливейший час...

Которого не пересказать кому-нибудь. 

Не шепнуть даже

матери об этом часе... 

Который видели только он и я...

И который был так счастлив: точно Альпы все превратились в золото и это золото все просыпалось в меня.

И я не разорвалась: а раздвинулась в ширину Альп и еле пришла в себя...

Миры ходили во мне.

И миры родила я. Это — мой ребенок. Из него — опять ребенок. И — еще, еще, вечно... Мириады, целое Небо.

А если бы нет, — я умерла бы одна, как скошенная былинка в поле, без имени, без памяти, забытая, ненужная.

Одна».

И потому не мать меня родила, а муж меня родил и вечно рождает, — рождает желанием своим, вот что любуется мною в кормлении, вот что нежит меня и хочет меня. Я живу через его «хочу», и во мне нет иной воли, как чтобы быть «его», «принадлежать ему» и во всем так относиться к нему, как ребенок относится ко мне, т.е. зависимо, поглощенною, имея «корень» себя в нем (муже), а в себе, — в прическе, в платьях, грудях красивых, имея лишь крону и листы, наружность и поверхность; согласна — я «красива» и «красота», так поют все обо мне, но я его красота, «которую он имеет для себя» и собственно имеет... коротко и только — для своего наслаждения.

Родители родили «условие».

А муж — «осуществляет условие».

Родители родили меня «одну».

Одна? — Я? Какой ужас!!!

Только муж превращает этот ужас в блаженство, пустыню наполняет плодородием, поливает дождем засохшее поле. Он «всё»!! Поскольку «желает меня»...

«Желает»... И все было бы «неверно во всем мире», исполнено предательства и лукавства, злоухищрений и тьмы, дьявольщины и бесовщины, если бы «пущено было на ветер». Это его основное желание, — если бы женщина, «несчастно рожденная родителями», не могла прибавить в неописуемом восторге и как крик победы:

— Я ему необходима! 

Необходима — вот якорь спасения; за что цепляется женщина, что уже не есть «птичка Божия», мечта и звук, роман и греза, сон без действительности, а железная действительность.

На которой держится мир. И небо, и земля, и Альпы. Все.

Блаженно, если «хочется» сливается с «необходимо»: но терпеливая женщина в тезах высказывает: «Если и не хочется, то все-таки необходима», — и он «не уйдет», и в конце концов я не одна — а с ребенком. Этого— то ужасного «одна», «без потомства», «без молитвенника о себе за гробом» (п. ч. не родители же будут молиться, они уже «там», тоже «умерли», когда «я умру»), — я во всяком случае избегу, если «побуду по его необходимости» с мужчиною, которому меня «не хочется».

Проституция, — как «последний грош», который еще остается бедняге, у которой были Альпы. Но это — последнее и «всякой доступное» по высшему и обобщенному на весь мир милосердию... Оставим это. Зачем мы будем исследовать разоренное хозяйство, когда имеем перед собой «вообще хозяйство».

Теперь-то

и объясняется, почему я не мог смотреть на Шперка. Все его точки фигуры казались безразличными и возможными «для взора», потому что именно эти точки были безразличны, безглазы сами и «открыты» в том смысле, что сами никого не избирали, никого не искали, ни к кому не были обращены. Были безличны и отчасти неодухотворенны. Напротив, я совершенно «не мог взглянуть» на то, что ко мне никакого отношения не имело, со мною нисколько Шперка не связывало и до скончания веков не могло бы связать, а посему ни в каком смысле и не было ко мне обращено. Я видел его «спину»: а «лицо» и взглянув все равно не увидел бы и вековечно бы не увидел, так как и видеть его может лишь то, или тот, или та, к кому оно обращено или обратится. Кто? Да та «видела лицо его», которая (были уже дети) сказала:

— Это мое дитя, но от него.

Как же я вмешался бы в эту сферу, стал «третьим» между двумя, естественно их отделив и затенив жену от мужа, — своим пристальным взглядом. Пристальный взгляд, и жена закричала бы в невыносимой боли: «Он разоряет меня и дом мой, он убивает меня». Невозможно. Чудовищно. «Лица его никто не видит, кроме одного, к кому он обращен»: кто зовется его «жена», единственная в мире. Но вот она уже взглядывает не только пристально, но и с тем вожделением, доходящим до пятки ног, как случается, когда муж смотрит на нее, кормящую «его» ребенка. Та застенчивость, но другого тона, застенчивость не испуга, а блаженства, не негодованья на «вошедшего нечаянно», а сладкой муки желания, чтобы «скорее пришел», — эта застенчивость желания овладевает обоими, как сфера волнующего влечения.

(устал) 

* * *

 Развлеки меня, — говорит читатель с брюхом, беря «Опавшие листья».

 Зачем я буду развлекать тебя. Я лучше дам тебе по морде. Это тебя лучше всего развлечет.

(Розанов и читатель) 

* * *

Моя тихая, молчаливая Муза, 20 лет меня со спины крестившая.

(М.) (опять перекрестила на занятия) 

Сегодня сказала:

 Вот мы с тобой состарились, а в небесах все весна.

И погодив:

 В небесах вечная весна.

(звездная ночь 17 июля 1913 г.) 

* * *

Вы восторгались «великим отрицанием» Гоголя, — помните, как, захлебываясь, вы надписывали эпиграфом к своим ругательным (насчет России) статейкам: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива». И захлебывались, захлебывались, смотря самолюбивыми мордочками в самолюбивое зеркальце, как «один красивый на Руси» Николай Гаврилович 1) да Димитрий Иванович 2)...

И вот прошли годы. Я подставил «зеркальце» перед этими само— любьицами и сказал Николаю Гавриловичу и Димитрию Ивановичу:

 Ну, что делать, господа: не очень хороша у вас физиономия. Но при чем тут зеркало?

И как все завизжали.

Вот мое отрицание литературы (т.е. вас) в «Оп. л.» и «Уедин.».

(на конверте полученного письма Цв., из Манглиса, 23 июля 1913г.) 

* * *

Смех есть вообще недостойное отношение к жизни, — вот почему я отрицаю Гоголя.