Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
Что, если он (Гог.) как чертенок угвоздится мне в шею и его уж ни скинуть, ни сбросить, а нести до могилы и в могилу?.. Что, если Гог., заворотив рыло, засмеется мне в рыло как последняя истина?..
«Ты думал отделаться от меня, ан вот я тут с тобою»...
И этак в халате Плюшкина или самого Павла Ивановича, который ныне называется Федором Федулычем Р.?
Боже, Боже, — почему мир так полон ужасов. Ужас не в странном, а в смешном.
Ужасное есть.
А как я любил его, это есть.
(за чаем вечером)
* * *
18 ноября 1913
М. б., это к лучшему в печати («печать — 6-я держава»),
(ряд отличных новых книг по истории Востока и Византии в ноябре—октябре 1913 г.)
* * *
20 ноября 1913
Часть похвал, на мой «нос корабля» несущихся, мне противны донельзя, т. к. вытекают из глубокого непонимания всей моей личности и всего «исхода» моих писаний. Хвалят и многократно хвалили меня за то, что «в религии я почти бунтарь», равно «в семье» и проч. Этим бедным левым кретинам только и брезжится, кто бы «устроил скандал в нашем клубе» или «залепил пощечину властям». Между тем все это мне глубоко отвратительно и несносно. За всю жизнь («созерцатель») я ничего так <не>ненавидел, как «ремонта», «свалки» (в квартире), «чистки комнат» — вообще, перемены, шума и нового. Старый халат и проношенные туфли — мой вечный идеал. С «дырочками» рубашка, но мягкая и тепленькая; моя любовь с детства и до могилы.
Однако почему «это старенькое» я люблю?
Тепло и удобно.
Посему же я люблю взрыв, революцию, где «неладно сшито», жмет, ломает. Когда комнаты «черт знает как устроены», «портной все изгадил». Тогда я с бешенством Обломова (который может жить эгоизмом именно в меру своей лени) вскакиваю и кричу: «Ломай все», «Жги дом».
Вот.
У меня не теория революции, которую я ненавижу всем своим существом, и ненавижу именно сердце революции, пафос ее, жерло ее, надежды ее... А...
— Я люблю наш старый сад, и пусть он цветет вечно.
Как ни смешно сравнение, но «старая баба Розанов» похож или, лучше сказать, вышел из «Лизы» Калитиной и ее вечного покоя и вечной мечтательности о вечном. Я бы, в сущности, ничего не менял... в природе. «Мой город» должен быть хорош и удобен, как «природа»... А, тогда, пожалуйста, — не меняйтесь, не меняйте! Но пришли или стоят перед носом попы со своими «правилами», которые мучат меня (не важно, я-то и «наплюю»), а ближних, которые этими «правилами» смущаются, пристыжены и «готовы» бы, но не могут и не в силах лучшую и золотую правду сердца своего согласовать с этими «правилами». Тогда я вскакиваю со своего обломовского дивана и кричу:
— Гони их в шею!! Всех гони: с длинными бородами, с седыми бородами, с длинными посохами. Пожалуйста, гони, и, пожалуйста, не рассуждай с ними, потому что это плуты, обманщики и кровопийцы.
Так что, гг. теоретики революции, моя революция поглубже вашей. У вас это — феерия, блеск и бенгальские огни. А у меня:
Дело, добро и правда.
Вот вам моя «революция из халата».
* * *
20 ноября 1913
Зашел в кухню к Наде. Поднял голову: смотрю — три веревки протянуты, и на всех черные чулочки детей. Прямо — «амбар чулок». Когда вместе — то кажется множество. Должно быть, — и мои носки. Иначе — откуда столько. М. б.,
«Штопаные чулки» моих детей — мое оправдание в мире, и за них я пройду в Царство Небесное.
Это было лет 6 назад, пожалуй, — 10.
Перед мамой лежала груда чулочков, и, подняв одну пару, мама сказала:
— Ты видишь, больше нельзя носить.
Я всегда сердился на покупку всего носильного. «Одевать» нас должен Бог и «погода». «Платье — глупости» (в сущности, необходимы квартира и еда).
Лениво я взял чулок. И что же увидел:
Большими, мягкими, как подушечка, штопками («штопали чулки»), как пятаками или как сосисками (продолговаты), были усеяны не «пятка», не «носок», что естественно и ожидается, но самое туловище их, длина, около икр и выше... «Первоосновы», как говорят философы о мире, — только остаток, «по чему штопать».
Вся душа моя как засветилась и запрыгала. Я думаю — были слезы. В душе они были. Я прижал чулочек к груди:
Вот, Варя, когда я буду умирать, положи эти или такие точь-в-точь чулки в фоб мой. Это оправдание моей личности и жизни.
— Не «оправдание», а лучше: это то, что я люблю и уважаю. И для этого жил, и для таких жил.
(позвали завтракать)
* * *
21 ноября 1913
...никто так не удалил христиан от понимания «завета» иудеев с Иеговою, как христианское духовенство, как отцы церкви и вообще церковь. Взяв «ветхий завет» в параллель своему «новому завету», где Бог связуется с человеком за свою добродетель, христиане начали и ветхий завет понимать и истолковывать верующим в «катехизическом смысле» и в смысле «награды за добродетель». Но это — совершенно ложно. Авраам вступил в «завет» только обрезавшись: и Богу только это и нужно было... Т. е. вы понимаете ли что? А если поймете, то умрете от страха. Бог его ничему не научил, ни в чем не наставлял, не сказал ни утренней, ни вечерней молитвы (по-нашему бы), не дал колокола, чтобы звонить к обедне, ни дьячка, чтобы петь «Господи помилуй».
Ничего.
Пустыня.
Ни день, ни ночь...
А только заверни кожу или отрежь ее вовсе вон, на веки вон, до скончания мира у всех «Моих»...
Посему (по отвернутой: или оторванной коже; в обрезании часть кожи отрывается от органа острыми ногтями мотеля) Я буду узнавать «Моих» и отличать их от «не Моих», от чужих и мне если не враждебных, то не нужных, коих Я не вижу...
Вот это-то все ускользнуло от Святых христианской церкви... И на веки вечные закрыло от человечества смысл Ветхого Завета, а с ним и Библии вообще...
Которая есть вся «Сокровение Обрезания»...
И доселе:
Что нужно, Господи, чтобы стать Твоим?
Обрежься.
А женщине?
Погрузись в микву.
А по какому катехизису выучить урок?
Молчание.
Как исповедовать исповедание?
Пустыня.
Какую читать молитву?
Безмолвие.
Господи, чего же Ты хочешь?
Обрежься.
Что такое «обрежься»? Господи, я ничего не понимаю. Наставь. Научи.
Ночь.
Господи, в ночи к Тебе взываю: чего Ты хочешь?