Юг в огне

Петров-Бирюк Дмитрий Ильич

Калмык был поражен таким великодушием. Он изумленно взглянул на Ворошилова, не веря своим ушам. Столько он натворил злого против советской власти, против народа, что, когда попал в плен к красным, уже обрек себя на смерть. Разве он мог предполагать, чтоб его простили?..

– Ты слышал, Ергенов, что сказал представитель Центрального Комитета Коммунистической партии и Советског о правительства товарищ Ворошилов? спросил Буденный.
– Тебя прощает советская власть за все твои злодеяния. Как только Платовская станица будет

освобождена Красной Армией, можешь идти домой и честно трудиться... В штабе армии тебе выдадут документ.

Калмык упал на колени. Слезы полились по его желто-смуглому лицу.

– Ой, как я виноват!.. Ой, как виноват!.. Советская власть простил меня... Бей меня, плюй меня!.. Я дрянный человек!

Лица у пленных казаков прояснились. В сердце у каждого из них появилась надежда: раз уж такого заядлого преступника, как Ергенов, простили, то их уж, простых казаков, обманутых офицерством, подавно простят и распустят по домам...

– Ах мать твою черт!
– вдруг смачно выругался кто-то за спиной Буденного.

Буденный оглянулся. Его ординарец, Фома Котов, разъяренно жиганув плетью своего коня, в два прыжка очутился у толпы пленников. Со свистом выхватил он шашку из ножен и, потрясая ею над головой какого-то пленного казака, орал:

– Зар...рррублю, гад ползучий!.. Ишь ты, супротив своего родного брата пошел!.. Супротив народной советской власти пошел!.. Супротив самого товарища Ленина пошел!.. Я тебе голову срублю, беляку проклятому... Гад непомерный!..

– Фома!
– сердито прикрикнул Буденный.
– Отставить!.. Кого ты собираешься рубить?.. Чего буянишь?..

– Извиняюсь, товарищ командарм, - сказал, стихая, Фома.
– Да как же не буянить?.. Поневоле забуянишь, коль вот этот сволочной казачишка является всенастоящим родным братом моим. Да как вы думаете, что я за мерзячие дела обнимать, что ли, должон его?..

Понурив голову, подобранный, щеголеватый казачок, Михаил Котов, уныло выслушивал брань своего старшего брата.

– Выходи сюда!
– приказал ему Буденный.

Михаил, высоко поднимая носки, решительно вышагнул из толпы пленных, прищелкнул каблуками, вытянулся, опустил глаза в землю и замер.

Выправка казака понравилась Буденному.

– Ты кем служил у белых?
– спросил он у него.

– Взводным урядником, - ответил Михали Котов.
– А два дня тому назад наш станишный казак Максим Свиридов, какой, мол, зараз командовал полком нашим, для смеха назначил меня командовать сотней...

– Почему же - для смеха?

– Да какой из меня командир сотни?
– усмехнулся застенчиво Михаил.

– Ну, это ты зря скромничаешь, - сказал Буденный.
– Парень ты боевой... Это наш станичный, товарищ военком?
– спросил он, обернувшись к Прохору.

– Да, наш, - кивнул Прохор.

– Ну, как он?

– Казак боевой и неплохой. Только вот с братом моим белогвардейцем спутался...

На услужении у него был. Парламентером ко мне приходил, предлагал сдаться вместе с моим отрядом...

– Ишь ты!
– удивленно покачал головой Буденный.
– Какой ты, действительно, боевой. Видишь, Котов, какой брат у тебя, - кивнул он на Фому.
– Молодец!.. Честно служит народу и советской власти. А тебя ослепили офицеры... Эх ты!..

– Заблудился, товарищ командующий, - вздохнул Михаил.

– Заблудился, - усмехнулся Буденный.
– Все вы говорите, что заблудились, как круто приходится... Поздно больно вы прозреваете... Что же с тобой делать?.. Что делать с твоим братом, Фома?..

– Расстрелять, товарищ командарм, - с сердцем ответил Фома.

– Что вы такой кровожадный, товарищ Котов?
– смеясь, сказал Ворошилов.
– Зачем же его расстреливать, когда из него может быть, полезный человек?.. Как вы думаете, - обратился он к Михаилу Котову, отпустить вас домой или вы будете служить у нас?

– Буду служить у вас, товарищ начальник, - с готовностью ответил Михаил.

– А не сбежите снова к белым?

– Да что вы, товарищ начальник!
– даже отшатнулся Котов.
– Да мыслимое ли это дело?.. Уж ежели я пойду к вам служить, так, верьте мне, жизнь положу, а доверие ваше оправдаю...

– Как думаешь, Фома, правду он говорит?
– спросил у своего ординарца Буденный.

– Брешет!
– мрачно проворчал Фома.

– Брат!
– вскричал со слезами на глазах Михаил.
– Да ты что же это на своего одноутробного, родного брата наговариваешь?.. Богом прошу тебя прости меня...
– И он повалился в снег, земно кланяясь в ноги коню, на котором сидел Фома. Лошадь испуганно попятилась. Фома задержал ее.

– Прости, братуша, - всхлипывал Михаил.
– Вот те господь, буду служить верой и правдой и свою провинность отслужу. Прощаешь, что ль, брат?
– приподнял он заплаканное лицо, заглядывая на Фому.

Но тот безмолвно сидел на коне.

– Да, я вижу вы, товарищ Котов, бесчувственный, - улыбнулся Ворошилов.
– Неужели у вас сердце не дрогнет?

– Как же быть, Фома?
– сказал и Буденный.
– Советская власть прощает заблудившихся, обманутых казаков, а ты не хочешь брата своего простить.

Фома покосился сначала на Ворошилова, затем на Буденного, молча соскочил с коня, поднял брата.

– Ну, ладно, Миша, вставай, - сказал он ворчливо.
– Раз уж советская власть тебя прощает, то, стало быть, и я тебя прощаю...

XXIII

Стояли крепкие морозы, но тротуары были забиты веселой гуляющей публикой, среди которой особенно много военных.

– "Приазовский край"!
– расталкивая толпу, пронзительно кричит мальчишка, мчась по тротуару с кипой газет под мышкой.
– Красные разбиты под Никитовкой!.. Красные разбиты!..