Юный Владетель сокровищ. Легенды
Шрифт:
– Ах, лягушка-шутница, шалунья и чаровница! – шептали ей, напевая, вода, ветерок, кувшинки; но донья Фелисианита, нимало им не внимая, глазок не открывая, мечтала о машинке.
Потом, покинув кувшинку, взяла большую корзинку и по лужку, по травке отправилась в лавки.
Надо сказать, лягушка, шалунья и хохотушка, приходилась родною дочкой не улитке, не утке, не квочке, а другой лягушке – старой, но ничуть не усталой, напротив – веселой, счастливой и отнюдь не ленивой.
Итак, красавица наша, всех земноводных краше, чтобы машинку купить, стала по лавкам ходить, размахивая
– Есть ли у вас машинка говорильная, для говоренья?
– Есть для варки варенья, для шитья, для мытья, для бритья, для писанья и для вязанья. А говорильной нет, – слышит она в ответ. Представьте ее терзанья!
Ходила она, бродила, машинки не находила, но вот наконец на рынке увидела машинку, скорее к ней поскакала, торговаться не стала, купила, заплатила, пересчитала сдачу. Ну, что за удача!
А матушка Фелисиана проснулась довольно рано, умылась, прихорошилась, к отцу своему явилась, дону Фелисиану, всегда встававшему рано. Они красавицу ждали и страшно чихали.
– Насморк,что ли, честное слово!
– И я совсем нездорова! – восклицали они, чихая, малютку свою поджидая.
– Наверное, она – на рынке. Я видел, взяла корзинку… Что же она там ищет?
– Не питье, не одежду, не пищу, а машинку, чтоб говорила.
– С нами Господня сила! Как же ты разрешила? И что это за машинка, пишущая, что ли?
– Пускай погуляет на воле. Придет, сама и расскажет, машинку покажет.
Донья Фелисиана – бледна, зелена, не румяна – думает, размышляет, теплый воздух глотает, все ж не рыба, лягушка, рот от ушка до ушка. Лягушка размышляет, а дедушка все гадает (и при этом чихает):
– Может, машинка читает? Ты посуди, на рынке как не быть читальной машинке?
– Помню, сама покупала. Машинка читать помогала, да, помогала читать, буковки разбирать, на воде пузырьки. Называется – очки.
Тут лягушка вернулась, весело улыбнулась, поставила корзинку на лист кувшинки.
– Ну, что у тебя такое? Что там стонет, иль воет, или просто скрипит, но уж не говорит?
– Это, наверно, пружинка. Они бывают в машинках. Помню, бабушке нашей, маме твоей мамаши, истинно чертовой бабе, может быть – жабе, а совсем не лягушке, милой квакушке, пока ее Бог не прибрал, я и сам покупал какую-то машинку, и мы заводили пружинку.
– Нет, дедушка, нет, папа, – и мать помахала лапой, – это новое изобретенье. Господи, вот мученье! Истинное наказание! – И в ужасном терзании мама-лягушка чихала, голову лапкой чесала, плакала, причитала, очень страдала.
Отец ее тоже страдал и грозно восклицал:
– Наверное, только в аду такую машинку найду!
– Ну, мама, дедушка, что вы? И впрямь умереть готовы, плачете, бьетесь, чихаете, меня чуть не убиваете. Лучше бы поглядели, что там на самом деле!
– Нет, как это, как, как, квак? Что ж я, совсем дурак? – Дедушка еле дышит, внучку не слышит.
– Дедушка, что с тобой?
– Ты лучше спроси, что за вой, что за скрежет, что за крик! Да, я уже старик, но кое в чем разбираюсь, а тут – просто теряюсь…
– Помню, донья Кваквама, – вставила мама, – тоже вот так терялась, мучилась, убивалась, сморкалась, чесалась, чихала, плакала и рыдала, очень икала.
– А донья Аквамарина, прекрасная, как картина, тоже вот все стонала, счастья не знала, измаялась – и опочила.
– С нами крестная сила! Что вы развспоминались, разахались, разгоревались? Лучше б смотрели машинку!
– Да ну ее! Спрячь в корзинку. Из-за нее на пруду, словно в аду, лягушки не услыхать! – сердилась мать.
И дедушка Фелисиан, суров, непреклонен, рьян, смотреть ничего не хочет, внучку-лягушку точит, ворчит на нее, кричит, в корзинку не глядит.
Мать долго сердиться не станет. Поквакает – и перестанет. И Фелисиана, немного менее рьяно, совсем не так уж сердито, спросила Фелиснаниту:
– Может, откроем корзинку? Что ж у тебя за машинка?
– Маменька, ты мне поверь, это не дикий зверь, вообще – никакая не гадость, напротив, большая радость.
– Показывай и убирайся!
– Ах, дедушка, не ругайся.
Тут корзинка открылась, машинка на свет явилась, а мать и дед в самом деле просто остолбенели.
– Только б не укусила! Я за нее заплатила пять золотых монет. Ну, дорогой мой дед, не брани меня, не ругай…
– Да это же попугай!
И донья Фелисианита – напомним, добра, не сердита – смеялась-заливалась, очень потешалась, весело хохотала и повторяла:
– Вот, глядите, в корзинке но мертвая машинка, а живая птица! Зачем же сердиться?
У Эдувихеса в саду, ошалелом от бабочек, куда он повел меня за руку как-то утром, я, на свое счастье, встретил его слепого сына. Счастье? Да, я был счастлив, объясняя ему то лучше, то хуже все, чего он не видел, потому что не хотел сплоховать, когда он спрашивал о чем-нибудь. Слова я находил странные, порою сам их выдумывал, и мир моего друга тоже был странным, детским, выдуманным мною. Сейчас мне бывает немного стыдно, что я не сделал этот мир веселее, напротив – вносил в него иногда недолжную печаль.
Часто мне приходилось нелегко. Например, он спрашивал про цвета. «Что такое синий?» – «Синий – это синий», – отвечал я. «А как это?» – «Ну, просто синий». Он молчал, но огорчался. Чтобы объяснить ему форму предметов, я придумал занятный способ, то есть – для меня занятный. Я вырезал их из картона. Солнце и луна – кружочки. Звезды – с остриями. Дома, кресты, коров, что угодно. Правда, терпеливый труд и терпеливые объяснения особой пользы не приносили; дашь ему луну, спросишь: «Что это?», а он ответит: «Корова». Не знаю уж почему, трогая крест, он говорил: «Домик», дом называл луною, луну – коровой, а корову – звездой. «Да, – соглашался я, – верно». – «Какой красивый золотой крест!»- восклицал он, имея в виду месяц. «Как приятно, должно быть, глядеть на дома!» – говорил он, трогая звезды. «Ах, какая коровка!»- восторгался он, щупая крест. По какой-то неведомой причине слепой постоянно ошибался.