Юный Владетель сокровищ. Легенды
Шрифт:
И вот я иду по городу, колонии испанцев. На улицах, засыпанных песком, монахи бормочут молитвы и знатные воины спорят, призывая бога в свидетели. Дремлет сторож, закутавшись в плащ. Бродят неприкаянные тени. Мигают фонари в нишах, звякает кастильская шпора, кричит вещая птица, и бьют, проснувшись, часы.
В Антигуа, втором испанском городе, под ясным небом царит колониальный старый дух и набожная скорбь. Здесь много храмов, и потому так и тянет согрешить. Вот открылась дверь, вышел епископ, а за ним – алькальд… Тихий говор, потупленный взор. В городах, разросшихся вокруг монастыря, видят жизнь сквозь прикрытые
Ночь ближе, ближе… Епископ уходит в сопровождении свиты. Казначей, родовитый и любезный, рыцарь ордена Монтезы, повествует о знатных родах. По-церковному слабо светят свечи в стеклянных подсвечниках. Музыка нежна и тревожна, а танец – печален. Раз-два-три, раз-два-три,-а в промежутках слышно, что казначей говорит о том, как графа де ла Гомеру (Граф де ла Гомера – Антонио Перес Айала Кастилья-и-Рохас. граф де ла Гомера – капитан-генерал Гватемалы с 1611 по 1626 г.), генерал-капитана королевства, повелели величать "Ваша светлость", и часы с великой точностью отсчитывают время. Ночь ближе… ближе… Кукушка Снов свивает нить сказок.
Мы – в храме святого Франциска. Как хороша решетка у алтаря богоматери Лоретской. и генуэзская мозаика плит, и светильники из Дамаска, и гранадские шелка, и парча, и алый бархат! Не говорите громко, здесь сгнили три епископа, и крысы таскают по полу обрывки горестных мыслей. Сквозь высокие окна украдкой светит золото луны. Полутемно. Во мраке мерцают подсвечники и лик пречистой девы с закрытыми глазами.
Женщина плачет перед ней, и плач, словно нитка, перерезает тишину.
Брат Педро Бетанкур (Брат Педро Бетанкур – Педро Хосе Бетанкур (1627-1667), монах, основатель странноприимного дома, больницы и первой бесплатной школы в г. Гватемала.) молится после полуночи, когда накормит голодных, пригреет сирот и вылечит болящих. Он ходит неслышно, как летает голубь.
Неслышно подходит он к плачущей и спрашивает, в чем ее горе, не замечая, что она – безутешная тень.
Она говорит:
– Я плачу по человеку, которого очень любила. Он не был мне мужем, но я любила его. Ты уже прости, это грех.
Монах поднял глаза, чтобы встретить взгляд Девы, и вдруг – что за чудо! – стал сильнее и выше. Он почувствовал плащ на своих плечах, шпагу у пояса, перо на шляпе, сапоги и шпоры. Тогда он понял все – он ведь был святой – и молча склонился перед плачущей. Родриго (Дон Родриго – Родриго Арпас де Мальдонадо (?-1713), искатель приключении, ставший впоследствии монахом и сменивший Бетанкура на посту настоятеля монастыря нифлеемитов.)!
Сам Родриго!
Проворно, как безумец, ловящий свою тень, она вскочила, подобрала шлейф и обняла монаха. Это он, это дон Родриго! Сам Родриго!
Две счастливые тени вышли из храма – возлюбленная и ее рыцарь – и пропали во тьме улиц, извилистых, как тропы преисподней.
А утром, говорит преданье, брат Педро крепко спал в храме, у самых рук
Кукушка Снов свивает нить сказок. Шелестят в паутине пленные мухи. Что-то скребется, как мышь, в тихих углах, где летописи короля пишут о Новом Свете. Смеркается. Хоры лягушек и монахов тянут псалмы. Звенят колокола, сердца и наковальни.
Вот идет брат Пайо Энрикес де Ривера (Пайо Эйрмкес де Ривера – основатель первой типографии в г. Гватемале). Под сутаной у него – свет. Быстро темнеет. Брат Пайо стучится в низенькую дверь и вносит в дом печатный станок.
Голоса пробуждают меня; я-у цели. Гватемала-де-ла-Асунсь-он, третий испанский город! Я вижу наяву белые домики, похожие отсюда, с горы, на рождественский вертеп. Я горжусь, что стены города – как люди, монахи и воины в одежде столетий, и печалюсь, что закрыты балконы, и чувствую себя совсем маленьким у древних, как деды, порогов. Я вижу наяву мальчишек, носящихся по улицам, и слышу девочек, играющих в прятки:
– … три, четыре, пять!..
– Иду искать!
Мой город! Мой город, повторяю я, чтобы поверить. Его блаженная равнина. Грива его лесов. Горы, свившие вокруг него крендель святого Власия. Его озера. Пасти и спины его сорока вулканов. Его покровитель, Иаков. Мой дом и другие дома. Площадь и храм. Мост. Усадьбы, дома на перепутьях. Травы по обочинам извилистых, засыпанных песком улиц. Река, уносящая вдаль стоны плакучей ивы. Высокие цветы исоте. Мое селенье, мой город!
И вот, я вспоминаю
Двое блаженных, горбун и горбунья, Хосе и Агустина, которых зовут в селенье доном Чепе и ниньей Тиной, считают мои годы на зернах маиса, по одному, слева направо, как считали столетья их предки по точкам на камнях (Имеется в виду одна из разновидностей смета, бывших в ходу у древних). Печально считать годы. Им жаль, что я немолод.
– Меня зачаровал чипилин, – говорит Агустина, – и я теперь не знаю ни дней, ни лет. Чипилин – это сонное дерево, оно останавливает время, и ты становишься таким самым, как наши старые жрецы.
– А я,- говорит Хосе,-слышал вещую птицу в полнолуние, и от ее медовых трелей стал я красивым и прозрачным. Солнце меня не тронуло, и дни пощадили. Я хочу жить всю жизнь, и вот стал прозрачным, заколдовала меня птица.
– Правда, – сказал наконец и я. – Как-то апрельским утром я ушел поохотиться на голубей и оленей, а вам тогда было лет по сто, и были вы такие самые. Вы – бессмертны. Вы – вечная душа камней и вечная земля нивы. Я вышел рано, солнце только вставало над путниками на дорогах. Мед и влага рассвета. Белое дыханье стад. Пенье птицы сенсонтль на благоуханном дереве. Вот-вот расцветет вербена.
Я вступил в лес и пошел меж деревьев, как в процессии патриархов. Сквозь листья золотом и цветным стеклом светилось небо. Алые птицы казались языками пламени вдень сошествия святого духа, в день пятидесятницы. Я шел и видел небо. Я был тогда незрелым, недобрым и грубым, звался Золотой Шкурой, и дом мой был открыт для старых охотников. Комнаты его, обрети они голос, рассказали бы немало историй. Всюду висели шкуры, рога и ружья, а в зале – картины в темных рамах, изображающие белокурых охотников и затравленных гончими оленей. В детстве мне казалось, что эти олени похожи на святого Себастьяна.