Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем "Список благодеяний "

Гудкова Виолетта Владимировна

Леля молчит.

Если вы будете молчать, я тоже буду молчать. Будем молчать оба. Ну, Елена Николаевна. Ну, встряхнитесь же. Ведь самое страшное прошло. Это — как корь, этим надо переболеть.

Леля молчит.

А, ей-богу, чепуха. Глупо вы себя ведете. Ну, как хотите… Ну, я ухожу. Мне некогда. До свиданья, Елена Николаевна. (Протягивает ей руку.)

Она бессмысленно протягивает ему свою.

Ну вот, видите. Значит, мы уже помирились. У вас чудные руки, Елена Николаевна. Можно мне поцеловать вашу руку?

Леля.Можно.

Татаров.Браво. Вот это уже по-женски. Можно еще раз? Нет, нет, я не хочу напрашиваться. Я ведь очень одинок и несчастен, Елена Николаевна. А может быть, когда-то, очень давно, на родине, вы

были моей невестой. Помните: как часто это бывало — в прежней нашей жизни, в традициях литературы, в дворянской романтике, — как часто это бывало, что девочку, тринадцатилетнюю гимназистку, считали невестой взрослого человека… Острили, добродушно посмеивались… Помните? Ведь все забыто, и перевалились друг через друга, пересыпались трижды куски нашей жизни, как стеклышки калейдоскопа, мы забыли лица сестер наших, имена друзей… Кто пал в бою, кто расстрелян, кто сожжен мужиками, у кого отвалились гангренозные, отмороженные ноги, кто в Африке, в Иностранном легионе, кто в Аргентине пасет быков… Кто за двадцать франков продает свою душу… вот я жалкий репортер продажной газеты… Бедная, несчастная родина наша. Где изгороди прошлого? Цветущие клумбы дач… именины… Вспомните, Елена Николаевна. Может быть, я в майский день, в белом кителе, в небесной студенческой фуражке приезжал на велосипеде на дачу, и вы сбегали мне навстречу, барышня в белом платье, вся в руладах Шопена… девственница… невеста… Вспомните. Вот, на русский лад вы настроили меня… Так долго я выковывал из себя европейца, выбрасывал из души все эти надрывы, всю эту так называемую широту… Новы такая русская, вся поэзия цветов и запахов родины заключена в вас… и, куда к черту, слетает с меня мой европеизм. Я тоже хочу домой, Елена Николаевна. Мы вернемся в Россию, мы увидим еще, как будут заживать раны ее, мы еще будем с вами целовать землю родины, русскую землю, /политую/ кровью лучших сынов ее: юнкеров, кавалергардов, молодых красавцев, павших за великую Россию. Мы должны ждать, стиснув зубы, ждать.

Леля встает.

Куда вы? Нет, нет. Я не пушу вас. Вы сами разложили меня, как выражаются у вас. Не уходите, Елена Николаевна… Что же я, останусь один плакать, пить водку… Ну, прошу вас. Как вас зовут там… дома?

Леля.Леля.

Татаров.Останьтесь, Леля.

Леля.Я ухожу.

Татаров.Куда?

Леля.Домой.

Татаров.Куда, в пансион? У вас нет денег.

Леля.В Москву.

Татаров.Как?

Леля.Пешком.

Татаров.Вы вне закона.

Леля.Если я приду… через всю Европу… с непокрытой головой… прямо в театр… на Триумфальную площадь… днем. И скажу общему собранию… (умолкает).

Татаров.Я никуда вас не пущу. Я старше вас… Вам отдохнуть надо. Отлежаться. Ночью, в таком состоянии. Вы с ума сошли… Вы бредите, у вас психика расстроена. Раздевайтесь, ложитесь, это абсолютно здравое предложение. Я здесь буду спать, на диване. В Европе священны обязанности хозяина и права гостей. К черту русскую расхлябанность. Будем европейцами. Ложитесь, не стесняйтесь. Я задерну занавеску. Только разденьтесь, это русская привычка спать не раздеваясь. Не брезгайте моей постели. Говоря высокопарно — это скорбная, но чистая постель изгнанника. Ей-богу, вы заразили меня своей манерой говорить. Тоже русское: «от пирующих, праздно болтающих, умывающих руки в крови — уведи меня в стан погибающих за великое дело любви» [234] . Чепуха. Спите, девочка. (Задергивает красную, мутную байковую занавеску. Остается на первом плане).Нужно всеми силами выкорчевывать из своей психики русские корни. Несчастная страна. Здесь врут некоторые, побывавшие у вас, что у ваших девушек какие-то особенные, сияющие улыбки. Что девушки ваши умеют шить платья из тряпочек. Что ваши женщины простаивают в очередях и остаются красивыми. Что у ваших матерей какие-то замечательные, толстые, смышленые дети. Что у всех русских какая-то непонятная гордость. Разве можно не иметь ничего за душой и в то же время оставаться гордым? Не понимаю. Вы легли? В Европе женщина — все. Культ. Вы знаете, если бы в ваших советских журналах печатали голых девушек, как у нас, — то, ей-богу, — ваши ударные бригады работали бы с большим воодушевлением. (Начинает раздеваться понемногу).Вы пуритане. Пуритане. Форменные пуритане. Здесь женщина — прекрасное изделие, сосуд, если угодно, — прибор, аппарат,

тончайший аппарат для наслаждения. Смотришь на европеянку и не понимаешь — что это: произведение великого ювелира, чеканщика, Бенвенуто Челлини, или это прекрасное насекомое… волшебно. Но зато как напряжено мужское половое вожделение… Здесь проститутка священна. Половой акт обожествлен. А русский бьет проститутку. Бьет, а потом кланяется страданию ее. Ерунда… Правда, Елена Николаевна. Достоевщина. Давайте без побоев и поклонения… Без достоевщины… Вы можете заблистать здесь… Леля… вас будут называть Лолита… Здесь вы актриса… Ля белль Лолита… Пустите меня к себе, Лилит. Можно? Ведь вы были, может быть, моей невестой. Вспомните. Девственницей вы мечтали, может быть, обо мне. Вы не спите, Леличка? Можно к вам? (Открывает занавеску.)

234

«…От ликующих, праздно болтающих, / умывающих руки в крови — / уведи меня в стан погибающих / за великое дело любви…» — из стихотворения Н. Некрасова «Рыцарь на час».

Леля стоит седая.

Молчание. Татаров отступает.

Леля медленно проходит и спускается по лестнице.

Конец сцены, перемена.

Ночь. Дорога. Фонари. Вал. Канава.

Вдоль канавы идет Маленький человечек в штанах с бахромой. Черные усики, без головного убора, шевелюра.

Грубые большие башмаки. Размахивает тросточкой поперек хода, останавливается, нащупывает тросточкой лежащее на пути, смахивает, идет дальше.

Путь Фонарщика. По валу идет Фонарщик с шестом.

Фонарщик шествует, гася фонари.

Темнота идет за ним.

Человечек.Эй, оставь для меня хоть один фонарь.

Фонарщик.Приказано тушить фонари.

Человечек.До самого Валеруа фонари горят всю ночь.

Фонарщик.А ты, видно, бродяга: хорошо знаешь дороги.

Человечек.Ты фонарщик?

Фонарщик.С такой догадливостью ты бы мог заработать на новые штаны.

Человечек.Веселый человек — фонарщик.

Фонарщик.Я сплю днем и оттого весел ночью. (Спускается с вала.)

Человечек.Ты назвал меня бродягой. А какой же я бродяга? Ты слишком весел, чтобы быть наблюдательным.

Фонарщик.Я достаточно наблюдателен, чтобы увидеть на башмаке у тебя ромашку. У нас не растут. Ты пришел из Валеруа.

Человечек.Я не бродяга, потому что я весь день занят.

Фонарщик.Что же ты делаешь?

Человечек.Ищу золото [235] .

Фонарщик.Где?

Человечек.В мусорных ямах. Заработать мне не дают, красть — запрещают, поэтому я решил искать.

Фонарщик.Ты тряпичник?

Человечек.Если верить твоей наблюдательности — да.

235

Олеша развивает метафору чаплинской «Золотой лихорадки». Человечек ищет золото, а находит Человека.

Фонарщик.И давно ты занимаешься этим делом?

Человечек.С тех пор как перестал заниматься другим.

Фонарщик.А чем ты занимался прежде?

Человечек.Я был артистом.

Фонарщик.А почему ты сделался артистом?

Человечек.Я за этим родился. А знаешь, зачем ты родился?

Фонарщик.Не знаю.

Человечек.Ты родился, чтобы мешать мне работать.

Фонарщик.Из чего ты заключаешь, что я мешаю тебе работать?

Человечек.А вот догадался.

Фонарщик.Мне некогда. Я должен потушить фонарь.

Человечек.Ну вот видишь. Этим самым ты и мешаешь мне работать. Ты ведешь за собою ночь, а чтобы найти золото — оно должно блеснуть.

Фонарщик.Сегодня я веду за собой особенно черную ночь.

Человечек.Почему?

Фонарщик.Чтобы в ней не блестели пулеметы.