Юрий Звенигородский
Шрифт:
— Дмитрушка, — омрачился Юрий, — шел бы в свою светлицу да сел за книгу. Тебе ли учить родителя?
— Как велишь, тата. Я только думал…
Не договорив, повесив голову, младший сын вышел.
Ох, скорей бы вернулись из Москвы старшие!
День окончился все теми же хлопотами по отъезду в Галич. Ночь прошла без снов, с четырьмя краткими пробуждениями. Пятое было долгим: Анастасия села на постели и стала креститься. На вопрос, что стряслось, сослалась на дурной сон. Упорно не открывала, в чем его дурь. Наконец, призналась: видела мужа мертвым в блестящей, начищенной золотой шапке.
Он уныло откликнулся:
— Ну
— Будет, будет! — успокаивала княгиня. — Что за слова? Одумайся!
Думы мешали сну. Рано поутру князь встал с тяжелым чувством, будто уже прожит новый трудный день: дело как бы к ночи и нет воли ни на что.
Однако некоторое время спустя он уже скакал в окружении молодых споспешников, во главе большой конной рати, окольными лесными путями, минуя Москву, на Дмитров, Переяславль, Ростов и далее к Галичу. С воинским обозом утепленные кареты несли княгиню и ее челядь. Погода обещала весну. Мартовское солнце освободило от снега лес: он возвышался по сторонам, мокрый, черно-зеленый.
Молодой Вепрев на первой же стоянке поделился ратными заботами:
— Если мы, господине, не наберем хотя бы пять тысяч конницы, нам с московской силой не совладать. Кого на нас пошлют? Красного-Снабдю? Стар! Ивана Кошкина? Не воин. Слыхивал, набирает вес новый воевода Федор Товарков. Он мне неведом.
— Ты, — подал голос дьяк Федор Дубенский, — думал бы лучше не о том, с кем драться, а рассуждал, с кем мириться. Мир — лучший вид брани.
Князь помалкивал: у него было мало надежд на мир.
Когда прибыли в Ростов, зима напомнила о себе поздним снегом и вьюгой. Расположились на отдых в кремнике у великокняжеского наместника Петра Константиновича, издавна весьма расположенного ко второму сыну Донского героя Юрию. В теплом тереме пахло воском и ладаном по особой набожности хозяина. Молился он не в Крестовой, а в обустроенной домовой церкви, где ежедневно шли службы. Изрядный иконостас был и в Столовой палате. Дорогие гости подгадали к Великому посту. Молитву перед вкушением пищи Петр Константинович читал долго, сопровождая краткими песнопениями. Начав «Спаси Господи люди Твоя», большое чувство вложил в слова: «Победу благоверным людям Твоим на супротивные даруяй». Юрий вздрогнул, не предвкушая возможности победить супротивников с малым удельным воинством.
— Небось, государь, — вещал наместник, покончив с гороховой лапшой и принимаясь за пшено с маслом, — к тебе потянутся многие вящие из нашего брата. Слава Богу, жив еще Михаил Андреевич Челядня. Жаль, преставился Данило Феофаныч, но здравствует Лыков! Да и не только ему поперек горла два Ивана. Ишь, разбоярились при недоростке Васильевом! Митрополит же Фотий норовит тому, кто горластее. Грек, что поделаешь! Родился в городе, — язык сломаешь! — Монемвасии. Воспитывался в пустыни, готовился к безмолвию. Патриаршье назначение на Русь иноку, почти отшельнику, — гром Небесный. Наша страна ему тяжельше пустыни: отдаленная, иноязычная, холодная.
— Мыслишь, можно сладить с племянниковым окружением? — Юрий был озабочен завтрашним днем. — Чем разрешится противостояние? Словом? Мечом?
Петр Константинович, прищурясь, покачал сединами:
— Успешно разрешится лишь одним — хитростью!
Какой, не пояснил: считал огласку преждевременной.
Хранил упорное молчание на вопросительные
— К его милости прибыли бояре из Москвы. Данило и Борис. Хотят лицезреть господина немедля.
Юрий вскочил:
— Чешко и Галицкий! Послы мои к племяннику!
Петр Константинович велел слуге:
— Веди сюда, как есть!
Вошли в унтах и полушубках. Борисовы усы, Данилова бородка — хоть собери в кулак да выжми. За поясами — кнуты: видать, гнали, как на пожар.
Все, выйдя из-за стола, столпились вокруг. Чешко начал:
— Бояре с великим князем приняли нас, как должно. Однако стали на своем. Мы — тоже. Спор был без пользы: не вышло на ковре [84] , выйдем в поле. Пусть Бог рассудит.
84
Сесть на ковер — начать переговоры. Решать спор «на ковре», то есть мирным путем.
Юрий опустил голову на грудь. Петр Константинович уставился в потолок, как провидец. Видно, пытался угадать: куда повернет, чем кончится, кто будет вверху? Хотелось: пусть тот, с кем дружески мед-пиво пил.
У Галицкого загорелись очи:
— Главное не сообщил Данило! Мы предложили перемирие до Петрова дня: они согласились. Всем надо собраться с силами. Братья Плещеевы назвали их разумными.
Князь вскинул голову:
— Еще четыре месяца! Это хорошо!
Застолье, как бы само собой, поспешно закруглилось. Решено было лечь с курами, встать с петухами и — в дорогу. Князь, однако же, никак не засыпал.
— Отринь непокой, мой государь, — пыталась усыпить княгиня. — Еще четыре месяца, сто двадцать дней!
— И каждый приближает кровь! — застонал Юрий. — Лучше бы их не было!
До Галича путь занял две недели. Задержка в Ярославле: поиск свежих коней. В Костроме чинили кареты. Слава Богу, галичский тиун Ватазин встретил доброй вестью: рать собирается, хотя и медленно, две пушки куплены, хотя и старые, гора мечей накована, хотя из плохой стали.
— А за четыре месяца еще нашьем доспехов огненных [85] , чтоб у московских лежебок полопались глаза. Трус красного боится! — ободрял Ватазин.
85
В то время было обычаем смутить врага тем, что воины, скинув плащи перед началом битвы, оказывались в ярко-красных, огненных доспехах, ослепительно блестящих на солнце.
Князь засмеялся, даже немного успокоился. Ходил смотреть на ратные учения. Вспомнил Осееву науку побеждать. Сам даже поорудовал мечом, пока не запыхался.
Терем в Галиче — не чета звенигородскому. Строен на века: бревна — в два обхвата, потолок — подпрыгнешь, кончиком среднего пальца не достанешь. Этот терем своей прадедовской крепостью вселял надежды: праотцы одолевали супостатов, правнук тоже одолеет! Дело-то всем поколениям святое, общее!
Настасьюшка была бодрее мужа, крепче верила в успех. Стала в Галиче распроворной хозяйкой: отдает приказы, руководит посыльными. Ее забота — прочный кормовой запас для воинов и их коней.