За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
— Отнесся...— виновато улыбнулся Виктор.— «Не знал я, говорит, этого, когда твой наградной лист заполнял...» А потом принялся так распекать меня, так распекать... В общем-то, конечно, он прав.
— В чем прав? — нахмурился Гурышев.
— В отношении меня... Конечно, я должен был понести наказание. Только напрасно он думает, что я не понес его. Вы думаете, легко это — жить и чувствовать себя подлецом, человеком, оставшимся в живых только благодаря чужому благородству.
— Чужому? — переспросил Гурышев.— Но ведь Ко-четыгов был твоим другом.
— Зачем же нужен был тот обман со
— Но ведь была еще и Оля, которую он любил.
— Оля?! — Виктор смутился, примолк.— Да, конечно... А вы знаете, может, из-за этой самой спички у нас с ней ничего и не получилось. Я искал ее, писал, куда только мог, а сам в душе боялся той минуты, когда мы встретимся и мне придется рассказать все.
— Ты что, и до сих пор не знаешь, где она?
— Она живет в Войттозере... Оля Рантуева, мастер на лесопункте.
— Как, эта самая Оля и есть? — удивился Гурышев.— У нее, кажется, растет мальчик?..
— Да, она была замужем...
— Эх вы,— огорченно махнул рукой Гурышев.— Она замужем, ты женат. Такого чувства сберечь не могли... Ты-то ведь любил ее?
— Любил.
Несколько раз звонил телефон. Гурышев брал трубку, успокаивал: «Сейчас, сейчас, еще несколько минут!» — и поспешно бросал ее на рычаг.
— Вот за это я бы вас с удовольствием высек. И тебя и ее. Такого чувства сберечь не могли! — повторил он.— Запутался ты, парень! Нет, не в жизни запутался, а в самом себе. В жизни у тебя все правильно, как надо! Завод, академия, лесопункт — все хорошо и правильно. На лесопункте, говорят, смело и энергично ведешь себя. А в себе самом запутался, вроде и сам не знаешь, чего тебе хочется. Правильно я говорю?..
— Правильно... Только я знаю, чего я хочу..»
— А ну-ка поделись со мной?
— Работать хочу... По-настоящему. Вот вы опять не поверите, думаете, я — для красного словца... А я по-настоящему хочу. Работать и жить! Знаете, хочется сделать что-то большое и нужное людям!
Гурышев так пристально посмотрел на него, что Виктор покраснел и замолчал.
— Затянулся наш разговор, а мне уходить надо,— помолчав, поднялся Гурышев.— Даже вот по этому письму нам поговорить не пришлось.— Он потряс листком, исписанным фиолетовыми чернилами.— Тут письмо на тебя. Жалоба целая в связи с твоим назначением...
— Жалоба? От кого же? — пересохшим ртом спросил Виктор.
— Ладно, это все ерунда. Теперь вижу, что и яйца выеденного не стоит. А что касается нашего разговора, то скажу не как секретарь райкома, а по-дружески. Хороший, видать, ты парень. Но на все смотришь как-то через себя, через свою душу, что ли... А душа у тебя неспокойная, потревоженная... Неужели ты и работать собираешься только лишь за тем, чтоб себя реабилитировать, совесть свою успокаивать? Так ведь можно, знаешь, до чего дойти? Знаешь, в чем твоя ошибка? Ты ищешь цель жизни в самом себе, а надо видеть ее вне себя... Может, и не понятно я говорю, но честное слово, я как-то почувствовал это.
— Нет, понятно... Но неужели уж я такой? — тихо спросил Виктор.
— Да нет,— досадливо махнул рукой Гурышев,— я не говорю, что ты такой. Я хочу только, чтоб ты не стал таким. Ты когда домой едешь?
— Если успею — сегодня вечером... Надо еще в леспромхозе побывать, в
— Ну, bgt что!.. Если не уедешь сегодня — приходи вечером ко мне. Домой. Там посидим, потолкуем... Договорились? Часам к десяти я буду дома обязательно...
4
Директора леспромхоза Потапова на месте не было. В конторе его ждали несколько человек. Все они хорошо знали друг друга, и в приемной держался веселый разговор. Секретарша — молоденькая девушка, почти подросток— тоже принимала в нем участие, а на вопрос Виктора пожала плечами.
— Вчера из отпуска вышел, с ночи куда-то уехал, а куда — не знаю.
Подождав несколько минут, Курганов уже собирался уйти, чтобы заглянуть попозже, когда дверь широко распахнулась и в кабинет, ни с кем не поздоровавшись, торопливо прошагал низенький, хмурый мужчина в брезентовом плаще и замызганных сапогах. По тому, как дружно поднялись со своих мест ожидающие и все разом, доставая из сумок бумаги, потянулись к кабинету, Виктор понял, что пришел Потапов.
Секретарша поспешно поставила на стол машинку и начала двумя пальчиками что-то выстукивать, настороженно поглядывая на незнакомого молодого человека, который неизвестно чего ожидает здесь, когда директор у себя в кабинете.
— Директор пришел...— робко напомнила она, встретившись с Виктором глазами.
— Ничего, я подожду...
Ждать пришлось недолго. Из кабинета один за другим выходили люди, прятали в сумки подписанные требования, весело прощались с секретаршей и убегали на склад или в мастерские. Не прошло и пяти минут, как секретарша сказала:
— Там больше никого нет.
Потапов сидел за столом, даже не сняв плаща. В руке он держал остро отточенный с обоих концов красно-синий карандаш. На его худом, землистого цвета лице ничего нельзя было прочесть, кроме безмерной усталости и недовольства. «Вот я старый и больной,— как бы говорило оно,— день и ночь мотаюсь по лесопунктам, а вы, молодые и здоровые, надоедаете мне бумажками...»
Сверкнув на Курганова желтоватыми белками, Потапов сделал в его сторону едва заметное движение, как бы протягивая руку за бумагой, на которой ему предстояло поставить свою резолюцию. Однако увидев, что Курганов пришел не за этим, он раздраженно ерзнул и отложил карандаш.
Виктор представился, пожал директору горячую мягкую руку и, не дождавшись приглашения, сел на стул у стены. Ни интереса, ни даже вежливой улыбки не заметил на лице директора. Как будто новые техноруки приезжают к нему ежедневно, и все они изрядно ему надоели...
— Думают ли в Войттозере план выполнять? — не глядя на Виктора, хмуро спросил Потапов.
Виктор не знал, что директор предпочитает разговаривать в третьем лице, и, не поняв, что этот вопрос обращен прямо к нему, ответил:
— Думают...
— Что они думают — неизвестно? Второй квартал завалили, июль завалили, август заваливают. Дядя за них работать должен.
Потапов явно избегал смотреть на собеседника и даже сидел, чуть отвернувшись в сторону. А поскольку каждое слово он сопровождал короткими нервными жестами и покачиваниями головы, то выглядело это смешно: как будто он разговаривал с кем-то третьим, невидимо сидевшим прямо перед ним.