За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
— Ну, допустим, до революции в Заселье лес рубили,— заметил Гурышев, которому почему-то не очень пришлось по душе откровение Курганова.— Рубили и гнали в Финляндию. Финские промышленники орудовали.
Гурышев одной рукой ловко переложил папки, выбрал одну из них, достал какую-то бумагу, исписанную с обеих сторон фиолетовыми чернилами, начал ее читать.
— Как же ты, товарищ Курганов, помимо райкома и леспромхоза приехал в Войттозеро и начал командовать, а?
— Не понимаю. Разве мое назначение не было согласовано? Меня направил трест.
—
— Поздно уж по возрасту. Двадцать девять уже стукнуло.
— Ну, а в партию почему не вступаешь?
— Есть причина...
— Какая, если не секрет?
— Долгая история...
— Ну, а все же? Хотя бы в общих чертах.
— Тут в общих нельзя... В общих тут никто и не поймет ничего.
— Суть-то, суть в чем? — Гурышев уже неодобрительно посмотрел на упершегося глазами в стол Курганова.— Ты можешь мне суть раскрыть? Что у тебя, проступок какой, или с биографией не в порядке?
— С биографией все в порядке. В детдоме я вырос, с десяти лет в детдоме... А в войну получилось так, что... в общем, послали нас двоих... на смерть послали...
«А вдруг не поймет он? Или не поверит?» — подумалось Виктору.
— Струсил, что ли? — Глаза Гурышева так и впились в собеседника. Курганов даже вздрогнул от этого жесткого взгляда.— Не бойся. Говори честно. Теперь дело прошлое. Судить тебя за это никто не будет.
— Нет, не струсил... Трусом я никогда не был. Я просто нарушил приказ командира.
— ...И не выполнил задание? — подсказал Гурышев.
— Нет, задание было выполнено.
— Так в чем же дело?
— А в том, что я должен был погибнуть,— повысил голос Виктор.— На смерть нас посылали двоих... Понимаете?.. Меня и Пашку Кочетыгова.
— Погибнуть, погибнуть! — Гурышев тоже повысил голос и поднялся над столом — высокий, широкоплечий, чуть скосившийся плечом в одну сторону.— Может, и я должен был погибнуть, а погибли другие... Не всем же погибать... Что ж, и я, как баба, должен теперь ныть и плакаться? Неискренне это, Курганов, неискренне и неубедительно.
— Но вы понимаете, что мы нарушили приказ командира... К острову-то пошел один, а я остался.
— Но задание-то, ты говоришь, вы выполнили, не так ли?
— Да, так. Но выполнил его один Кочетыгов. А меня наградили... По ошибке, конечно. И все потому, что я сразу все не рассказал, а потом в госпиталь отправили.
— Слушай, Курганов,— сощурился Гурышев, глядя сверху вниз на Виктора.— Ты парень, вижу, умный... Скажи, ты не кокетничаешь сейчас передо мной, а? Не нравится мне этот разговор. Учти, я тоже фронтовик и понимаю, что к чему.
Уловив
— У вас есть двадцать минут времени?
Гурышев постоял в раздумье, потом подошел к телефону, снял трубку, назвал номер и коротко предупредил, что он задержится и просит начинать без него. В его разговоре по телефону прозвучала такая начальническая беспрекословность, что Виктор даже удивился, как это минуту назад он решился вести себя с Гурышевым не только на равных, но даже и повышать на него голос.
«Если он сядет за стол и произнесет «слушаю», то про Олю я ему не стану рассказывать!» — подумал он.
Гурышев сел за стол, но слово «слушаю» не произнес.
Виктор повторил почти все, что уже рассказал Ор-лиеву.
Вначале он долго не мог совладать с голосом, настроиться на тот грустный и откровенный лад, при котором, как ему казалось, только и можно было понять и оценить все случившееся на Войттозере в мартовскую ночь.
Гурышев слушал молча и подчеркнуто равнодушно. Поэтому слова, назначенные мягко и доверительно долетать лишь до уха собеседника, неприятно отдавались во всех углах притихшего и словно замершего кабинета.
Второй раз Виктор сам, по собственному желанию, рассказывает об этом, и второй раз так неудачно получается.
— Слушай, я ведь помню ту операцию,— вдруг перебил его Гурышев.— Я тогда в Беломорске был, в ЦК комсомола работал...
С этого момента все пошло по-другому. Виктор, сам не зная почему, решил, что Гурышев верит ему, и говорить сразу стало легче.
— Потом, уже в госпитале, я узнал, что меня наградили орденом Красного Знамени,— закончил рассказ Курганов.— Я долго мучился, переживал, потом написал в штаб партизанского движения.
— О чем написал?
— Что незаслуженно меня наградили... Я не заслужил никакого ордена. Это все Павел Кочетыгов...
— Глупо сделал, что написал,— махнул рукой Гурышев.— Награду ты заслужил... Не каждый раненый за такое дело возьмется... Слушай, а этот Кочетыгов, видно, настоящим парнем был, а?! — с восхищением и даже завистью спросил он.— Вот это друг!.. Ты не ошибся, спички и верно целыми были? А то уж как-то, знаешь...
— Честное слово!
— Значит, парень очень любил эту Олю,— задумчиво произнес Гурышев. Он долго молчал, глядя в окно, на мутно-серое небо, низко висевшее над озером. Потом резко повернулся к Виктору.
— И ты эту историю со спичками никогда никому не рассказывал? Так все годы и держал при себе?
— Нет, почему же... Два раза рассказывал. Первый раз давно уже, сразу после войны... следователю. Я тогда на Урале жил...
— Следователю? При чем тут следователь?
— Не знаю... Он составил протокол и уехал. Я думаю, было это связано с моим письмом в штаб партизанского движения.
— Возможно, и с письмом...
— Ну, а совсем недавно я рассказал все Тихону Захаровичу.
— Интересно, как он отнесся?