За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
— Почему мне? Прошу тебя, не молчи, пожалуйста! Скажи, что ты имеешь в виду? Я ведь не знал, что ты жив. И никто не знал. Даже твоя мать считает тебя погибшим. Ты понимаешь, когда я вдруг увидел тебя... Я не поверил своим глазам... Ты жив... и вдруг здесь! Почему так случилось, расскажи... Я и до сих пор не верю этому. Ты был в плену?
— Нет, на курорте...
Павел погасил самокрутку, спрятал окурок в карман и вдруг резко повернулся к Виктору:
— Чего ты добреньким прикидываешься, а? И того ты не знал, и этого не знал... Ты про жребий давал показания следователю? Давал.
— Павел! Я рассказал все, как было. Я даже не думал... Честное слово, я не знал, что ты жив! Клянусь тебе!
— «Как было»! Из-за этого «как было» я, может, и сижу здесь. В плену многие были, но не каждый по поддельному жребию попадал. Пойди докажи, что это не так. Я все мог опровергнуть, но когда этот самый протокол появился, тут уж деваться некуда. Тут такая линия получилась, что спасибо хоть крайнюю меру не дали. Сиди и не рыпайся. Да что с тобой говорить?! Зачем ты пришел? Чего тебе от меня надо?
— Я хочу помочь тебе... Если бы не этот жребий, ты смог бы оправдаться, да? Ты ведь так сказал?
— Мне не в чем оправдываться, понял! И убирайся ты отсюда ко всем чертям! Не нужна мне теперь твоя помощь...
Павел подошел к двери, открыл ее и сказал громко и сдержанно:
— Гражданин начальник! Свидание окончено.
2
Белянин проводил Виктора до конца трассы. Он понимал его состояние, старался отвлечь посторонними разговорами. Рассказывал о стройке, о том, с каким приподнятым настроением он, возвращаясь из Петрозаводска, проехал на рабочей «кукушке» по уже готовому, но еще не сданному в эксплуатацию участку дороги.
— Едешь и не верится! Давно ли мы проходили там? Каждый метр взад-вперед сотни раз исхожен. И вот тебе — линия, насыпь, паровоз, разъезды. Честное слово, дух захватывает! Поганая у меня работа и не по мне она. А все ж даже в ней бывают свои радости. Вот доведем трассу до Заселья, наш лагерь на расформировку пойдет... Кто на свободу, кто в другие лагеря. А дорога-то останется... Навсегда останется — ив памяти, и здесь, среди леса.
— Навряд ли это будет приятным воспоминанием,— сказал Виктор. Он вел на поводу лошадь, но не обращал на нее внимания. Конь понуро плелся сзади, успевая то тут, то там выхватывать пучок травы.
— Не скажи! Мне доводилось встречать людей, которые Беломорканал строили. Ты знаешь, как они его теперь вспоминают? С гордостью. Вот, дескать, какое дело своротили. Скольких преступников он настоящими людьми сделал?! Плохое забывается, а хорошее остается.
— Говорят, что наоборот,— возразил Виктор.
— Это у кого как! — засмеялся Белянин.— От характера зависит...
Трасса заметно продвинулась вперед. Она уже огибала высоту, на которой Виктора остановил постовой.
— Скажи, куда мне лучше написать? — помедлив, спросил Виктор.
— Ты все-таки решил написать?
— Да. Обязательно!
— Это ты правильно решил,— обрадованно поддержал Белянин.— Раз твои показания подложно использовались в качестве обвинения, ты должен написать... Пиши прямо в Президиум Верховного Совета. Там разберутся. Или на пересмотр дело отдадут, а могут просто помилование решить! Хорошо бы
— Конечно, есть! Да его сам Орлиев, командир наш, мальчишкой знает, с первых дней воевали вместе. И Дорохов, комиссар... Он теперь в ЦК партии республики работает.
— Хорошо, если бы и они написали. Ну, прощай! Да не трави ты себя особенно, Курганов. Нет тут твоей вины. Ну, желаю удачи!
Виктор, в надежде заставить коня идти порезвее, срезал гибкий березовый прут. Однако на этот раз больших усилий не потребовалось. Конь — то ли сам торопился домой, то ли почувствовал серьезные намерения седока — но после первых ударов неожиданно оживился и тяжело затрусил, отгоняя слепней потряхиванием головы.
«Нет тут твоей вины...»
Вначале слова Белянина успокоили Виктора. Действительно, в чем его вина? Он не солгал, ничего не выдумал, нигде никогда даже слова плохого не сказал о Павле,
Но чем больше Виктор раздумывал об этом, тем больнее и неприятнее становилось у него на душе. Конечно, он виноват. Он не может не быть виноватым, раз Павел безвинно страдает уже девять лет.
Если бы Виктор смог догадаться обо всем тогда, в феврале 1945 года!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Третий рассказ о войне
Февральским вечером перед самым концом дневной смены Курганова вызвали в цеховую контору к телефону.
Виктор выключил трансформатор, положил щиток, рукавицы, держатель и, удивляясь неожиданному вызову, побежал по длинному цеховому пролету, с двух сторон озарявшемуся неровными голубыми вспышками электросварки.
— Из горкома комсомола, что ли? — спросил он мастера.
— Не знаю... Третий раз тебе звонят!
Едва Виктор назвал себя, как незнакомый мужской голос сказал:
— Добрый день, товарищ Курганов. Я привез вам привет от ваших друзей. Я не ошибся, вы ведь партизанили в Карелии?
Большей радости для Виктора было не придумать. Скоро будет год, как он покинул отряд, и с тех пор ничего не знает о товарищах. Из госпиталя он писал им, но ответа так и не получил. Приехав на Урал, писал снова, даже обращался с запросом в штаб партизанского движения. Получив от какого-то неизвестного ему лейтенанта административной службы Кармакулова жорот-кий, разбитый по пунктам ответ, Виктор подумал, что его уже почему-то не считают партизаном. Было очень больно, но поверить в это ему было совсем не трудно, так как после той мартовской ночи, в которую погиб Павел, он жил с ощущением какой-то вины перед товарищами..,
И вдруг такая радость!
Виктор даже сам не помнит, что он ответил в телефон. Кажется, поблагодарил и взволнованно затих.
— Товарищ Курганов! Я думаю, нам имеет смысл повидаться? Как вы на это смотрите? Вы не можете зайти ко мне в гостиницу? У вас когда смена кончается? В восемь? Ну вот сразу и приходите... Моя фамилия Сидоров.
В тот вечер Виктор даже не поужинал в цеховой столовой. Он боялся потерять лишнюю минуту, а еще надо было забежать в общежитие, умыться, переодеться.