За что?

Солженицын Александр Исаевич

— Кропачев Александр Васильевич, родился 21 августа 1888 года…

— Распишись, тебе определен срок десять лет лишения свободы.

Расписался бывший председатель коммуны СКНЕМВАР. Чик — и суд окончен.

— Следующий!

Старик один, глуховатый, видать, когда ему «червонец» зачитали, руку к уху и мирно так спрашивает:

— А скажи, мил человек, суд-то колды?

«Судья» усмехнулся только.

Приговоры были подписаны «тройкой», в которую входили начальник УНКВД по области, первый секретарь обкома партии и председатель облисполкома. Последний из троих был «рыбой», дела решали в УНКВД. Логично предположить, что десятки тысяч дел «тройка» не успевала не только читать, но даже

подписывать, приговоры визировала не она, а технические работники. Штамповали: всем по «червонцу». Не меньше.

Построили нас по четыре, повели. Напомнили: шаг влево, шаг вправо… Снега еще нет, пыль над колонной — задыхаемся. Снова телячьи вагоны, вонь, теснота. Сутками не кормили. Идем такой же пылью по Магнитогорску, двухтысячная колонна. Ноябрь, холодно, мы в летнем. На мне куфайка матери, на ногах сандалии, на голове — ничего. В тюремный клуб загнали, наверное, голов с тысячу. Нар нет, но мы рады: большие окна — воздуху много.

Все мы, тогдашние «враги народа», не готовили себя к тюрьмам, потому, естественно, не знали азбуки перестукивания. Это умели двое интеллигентных на вид мужчин, лет пятидесяти, седые как лунь, которых потом втолкнули в комнату. Они сказали, что отсидели по десять годов в Верхнеуральском политизоляторе и теперь, по решению «Особого совещания», получили «довесок» — еще по «червонцу» лагерей. Но буквально на третий день перестукивание засекли, и их увели в карцер. Кто-то заложил. Кто? Стало ясно — в камере есть агент.

Среди нас сидел поляк Филиповский. Его слишком часто вызывали то на свидание, то на передачу, то в больницу, и после каждого такого визита кого-нибудь из камеры обязательно забирали. Подозрения оправдались: Филиповского уличили. Суд был коротким: смертная казнь. Но добровольца задушить его в камере не нашлось. Приговор привели в исполнение потом, на Севере, в тайге: Филиповского привязали к штабелю бревен и с высоты лесовозной эстакады по покатам спустили на него толстое бревно. Калечило на лесоповале зеков ежедневно, так что никто не разбирался и в случае с Филиповским.

Так же, как в Челябинске, сидим в камере на котомочках, тесно, но не голыми. Моими соседями оказались Борис Кривощеков (впоследствии известный поэт Борис Ручьев) и капельмейстер Чабанов. Борис придумал: сбросились довесками от паек, слепили мини-шахматы и домино. Чабанов проигрывать не любил и очень переживал, когда Борис громко объявлял: «Чабанов козел!» Ушли оба на Оймякон, я угодил в Архангельскую область, на стройку, и к лучшему: маловероятно, что я выжил бы на лесоповале.

Сергей Ходушин

Сергей Иванович Ходушин родился в 1920 году. В 1941 году окончил Харьковское военно-медицинское училище. Во время войны в районе Великих Лук в составе 126-й стрелковой дивизии попал в окружение и затем — в концлагерь для военнопленных, совершил побег.

В 1943 году Ходушин был осужден по ст. 58-1(6) УК РСФСР на 5 лет и отправлен в Воркуту. В 1952 году получил второй срок: — еще 5 лет. В связи со смертью Сталина был освобожден и уехал в Горловку (Донбасс). В третий раз арестован в 1966 году по ложному обвинению на основе материалов, сфальсифицированных КГБ. Еще пять лет неволи. После освобождения С. Ходушин жил в Харьковской области, был полностью реабилитирован. Умер в 1997 году.

За что?

Ялов взял чистый лист бумаги и сказал:

— Вы должны мне рассказать о каждом враче, который работал с вами в больнице для военнопленных

и в гражданской больнице. Подробно: кто как себя вел, чем был доволен или недоволен. Постарайтесь вспомнить, кто ругал Советскую власть, кто особенно охотно сотрудничал с немцами.

Я внимательно слушал вопросы и понимал, что отвечать нужно точно, так как это может решить судьбу тех, кто еще в плену и не знают, что я рассказываю о них сотруднику Госбезопасности. Может, я с детства был так воспитан, а может, это от природы, — но я всегда смотрел правде в глаза и говорил так, как видел и воспринимал своим мозгом.

— В нашей группе был хирург Редькин Николай Сергеевич, — начал я.

— Подождите, я запишу, — остановил Ялов. — Чем он занимался?

Я подробно описал работу операционной, и как много было раненых солдат и офицеров, брошенных на поле боя, и как быстро они поправлялись после операций Редькина, и как хорошо нас снабжали медикаментами, и как мы оказывали помощь гражданскому населению. Рассказал о нашем первом побеге, за который нас посадили в тюрьму, а потом отправили в концлагерь Витебска, о том, как мы с доктором Редькиным вернулись в нашу больницу в Великих Луках…

Ялов слушал внимательно и, когда я кончил, сказал:

— Ну что ж, этого я и ожидал. Из вашего рассказа и выходит, что вы являетесь пособниками немецких захватчиков и изменниками Родины. То, что вы второй раз, уже удачно, бежали из концлагеря, ничего не меняет. Мы вас и не ждали. Вы нам не нужны ни как офицеры, ни как специалисты. У нас своих хватает, советских, и войну мы прекрасно без вас закончим!

Я сидел как громом оглушенный. Наконец собрался с мыслями и спросил:

— В чем же заключается моя измена и мое пособничество немецким захватчикам? Объясните!

Ялов посмотрел на меня пренебрежительно:

— Вот вы все оперировали и лечили военнопленных — на первый взгляд, наших, советских солдат и офицеров. Вы даже, кажется, гордитесь тем, что они скоро начинали прекрасно себя чувствовать. Но ведь их потом отправляли на работу в Германию! Или же они рыли окопы, противотанковые рвы — работали против нас! То же и вольное население: вы их лечили, они выздоравливали и шли работать на немцев, потому что немцы давали им хлебный паек. Разве не ясно, что вы прямые изменники Родины и пособники врага? Представьте себе, что вы скрыли свое медицинское образование и никому из раненых или больных не помогали. Раненые военнопленные подохли бы за несколько дней, а в городе началась бы какая-нибудь эпидемия, все лежали бы больные. Немцам некого было бы выводить на работу — вот это была бы помощь Родине! Если у них там подохнет большая половина, Родина от этого не пострадает.

Я ушам своим не верил, и вид у меня, наверное, был потрясенный. Но Ялов продолжал философствовать, не обращая уже на меня внимания:

— Понимаешь, Родина — это земля, территория: поля, леса, реки, а люди — это иждивенцы земли, которая их кормит. Территория не прибавляется, а людей может наплодиться сколько хочешь, дай им только хорошую жизнь. Конечно, сразу после войны народу будет меньше, но ведь каждого можно заставить работать за десятерых, так что государство не будет в убытке. Значит, главное для нас — защитить территорию, а люди всегда найдутся. И будут работать! Партия заставит! Человек — существо умное, нужно только уметь им руководить, направлять его к заданной цели. А это мы умеем, в этой области опыт у нас большой — сколько было великих строек! Если будет нужно, мы одного заставим работать за сто человек! И ведь работнику нужно-то совсем немного: пайку хлеба, ну, и миску какой-нибудь затирухи. Об этом говорить пока нельзя, а в действительности это так, и без этого коммунизма не построишь…