За что?
Шрифт:
Омежа — плуг, сошник.
Омофор — святительский убор, часть облачения архиереев.
Пасмо, пасма — моток пряжи.
Патерик — сборник жизнеописаний отцов-монахов.
Повалуша — спальня, обычно общая, холодная.
«Погорельщина» — поэма Н. Клюева.
Поприще (церк.) — путевая мера.
Поружен —
Посолонь — в направлении по ходу солнца.
Репейка — украшение в виде цветка, завитка, бантика.
Руга — податная плата на содержание священнослужителей.
Рясно — ожерелье, подвески.
Сакос — архиерейское облачение.
Саян — распашной сарафан.
Светлояр — святое озеро в Нижегородской обл., в которое, по преданию, погрузился град Китеж.
Скать — крутить, свивая (проволоку, пряжу); раскатывать тесто.
Скимен — молодой лев.
Скрута — нарядная, праздничная одежда.
Скрыня — сундук, ларец.
Слава — символ божественного сияния на иконах.
Смазни — цветные камни.
Совик — верхняя одежда из оленьих шкур.
Станушка — нижняя часть женской рубахи.
Струфокамил — страус.
Стрюцкий — дрянной, презренный.
Суземки — дремучий лес.
Сулейка — сосуд с узким горлышком, бутыль.
Сулица — копье.
Сыр — участок леса, отведенный смолокурам.
Сыта — мед на воде, взвар.
Тельник — нательный крест.
Триодь — богослужебная книга.
Чарус, чаруса — непроходимое болото, топь.
Шин — деревенский танец.
Шмоха — то же, что шмонка — распутница.
Штофник — шелковый сарафан.
Шугай — короткополая кофта.
Шур — щеголь.
ВОСПОМИНАНИЯ. ПИСЬМА. ДОКУМЕНТЫ
Михаил
Михаил Леонтьевич Шангин родился в 1919 году в селе Чаша Курганской области. Молодой журналист, комсомолец, он был арестован в 1937 году по доносу. Месяц в одиночной камере. Курганская тюрьма, Челябинский централ… В ноябре 1938 года осужден «тройкой» на 10 лет исправительно-трудовых лагерей по 58-й статье. Срок отбывал в лагерях Архангельской области, ссылку — в Сибири (Катунь). В 1957 году реабилитирован.
Тюрьмы
Ночь с 3-го на 4-е июля 1937 года. Сидим в редакции, каждый занят своим делом. Егора нет, корректуру гранок и полос читаю я. Редактор Августа Петровна, ее заместитель Алексей Григорьевич Резепин молча склонились над столами. Подступает дрема, надо ее согнать. Самый большой стол у Тюменева, он сплошь завален бумагами. Встал Василий Александрович, протер очки, улыбнулся широко и, сделав артистический жест рукой, торжественно произнес:
— Навести большевистский порядок на своем большевистском столе!
Он принялся за уборку, удаляя ненужные бумаги. В этот момент без стука открылась дверь, и вошел милиционер:
— Я за вами, товарищ Тюменев!
Тюменев побледнел, опустился на стул, открыл и тихо задвинул ящик и сказал:
— Прощайте, товарищи. Прощайте навсегда. Не поминайте лихом…
А через час пришли за мной. Вела меня предсовета Виноградова, можно было убежать, но я думал: не надолго же, спросят о чем-то и отпустят, не украл я, не ограбил…
Сразу обыскали, забрали комсомольский билет. Сразу, как звякнул замок, зачастило ударами сердце… мысль лихорадочно крутится на одном: как же так? За что? Где ты, мама? Выручай…
Маленькая одиночка с крохотным оконцем вровень с землей, голый топчан, бетонный пол.
Два дня спустя — руки за спину! — повели наверх на допрос. Следователь Егоров, пожилой, небритый, с серыми, без зрачков, глазами, в форме НКВД, достал из стола какую-то бумагу, прочел и хрипло процедил:
— Так кто же это похож на Карла Маркса?
Ошеломленный, я промолчал, полагая, что «дядя шутит».
Но дядя не шутил. Сейчас он сорвет маску с опасного государственного преступника, согнет его, вражину, в дугу, хребет ему переломит, но заставит признаться в совершении тяжкого зла.
Егоров схватил лист и затряс им передо мной:
— Че молчишь, сволочь контрреволюционная? Вот тут подробно и точно написано, че ты говорил на Бабоне двенадцатого июня!
Бабон — это толстое, без коры бревно, уже много лет оно лежит на берегу озера, в заулке у огорода Косенихи. На нем обычно вечерами собираются парни и девчата, пляшут, поют под гармошку. Но что я говорил там двенадцатого июня?! Много чего мы говорим, разве все упомнишь? Не записывать же!
— Я напомню! — напирал Егоров. — Ты показал на Кольку Тимина и сказал: «Смотрите, ребята, он на Карла Маркса похож!»