За что?

Солженицын Александр Исаевич

* * *

Двенадцать лет, как пропасть, гулко страшных, Двенадцать гор, рассеченных на башни, Где колчедан, плитняк да аспид твердый, И тигров ненасытных морды! Они родятся день от дня И пожирают то коня, То девушку, то храм старинный Иль сад с аллеей лунно-длинной. И оставляют всюду кости, Деревья и цветы в коросте, Колтун на нежном винограде, С когтями черными в засаде. О горе, горе! — воет пес, О горе! — квохчет серый дрозд, Беда, беда! — отель мычит, Бедою тянет от ракит, Вот ярославское село — Недавно пестрое крыло Жар-птицы иль струфокамила, Теперь же с заступом могила Прошла светелками, дворами… По тихой Припяти, на Каме, Коварный заступ срезал цвет, И тигры проложили след. Вот нива редкою щетиной. В соломе просквозила кровь (Посев не дедовский старинный — Почтить созвучием — любовь, Как бирюзой дешевку ситца, Рублевской прориси претится). Как

будто от самой себя Сбежала нянюшка-земля, И одичалое дитя, Отростив зубы, волчий хвост, Вцепилось в облачный помост И хрипло лает на созвездья!.. Вон в берендеевском уезде За ветроплясом огонек — Идем, погреемся, дружок! Так холодно в людском жилье На Богом проклятой земле!.. Как ворон, ночь. И лес костляв. Змеиные глаза у трав. Кустарником в трясине руки — Навеки с радостью в разлуке! Вот бык — поток, рога — утес, На ребрах смрадный сенокос. Знать, новоселье правят бесы И продают печенку с весу, Кровавых замыслов вязигу. Вот адский дьяк читает книгу. Листы из висельника кожи, Где в строчках смерть могилы множит Безкрестные, как дом без кровли!.. Повышла Техника для ловли, — В мереже, рыбами в потоке, Индустриальные пороки — Молитва, милостыня, ласка, В повойнике парчовом сказка И песня про снежки пушисты, Что ненавидят коммунисты! Бежим, бежим, посмертный друг, От черных и от красных вьюг, На четверговый огонек, Через Предательства поток, Сквозь Лес лукавых размышлений, Где лбы — комолые олени Тучны змеиною слюной, Там нет подснежников весной, И к старым соснам, где сторожка, Не вьется робкая дорожка, Чтоб юноша купал ресницы В смоле и яри до зарницы, Питая сердце медом встречи… Вот ласточки — зари предтечи! Им лишь оплакивать дано Резное русское окно И колоколен светлый сон, Где не живет вечерний звон, Окно же с девичьей иголкой Заполыхало комсомолкой, Кумачным смехом и махрой Над гробом матери родной! Вот журавли, как хоровод, — На лапках костромских болот Сусанинский озимый ил. Им не хватило птичьих сил, Чтоб заметелить пухом ширь, Где был Ипатьев монастырь. Там виноградарем Феодор, В лихие тушинские годы, Нашел укромную лозу Собрать алмазы, бирюзу В неуязвимое точило… «Подайте нам крупицу ила, Чтоб причаститься Костромой!» И журавли кричат: «Домой, На огонек идите прямо, Там в белой роще дед и мама!» Уже последний перевал. Крылатый страж на гребне скал Нас окликает звонким рогом, Но крест на нас, и по острогам, С хоругвями, навстречу нам Идет Хутынский Варлаам, С ним Сорский Нил, с Печеньги Трифон, Борис и Глеб — два борзых грифа, Зареет утро от попон. И Анна с кашинских икон — Смиренное тверское поле. С пути отведать хлеба-соли Нас повели в дубовый терем… Святая Русь, мы верим, верим! И посохи слезами мочим… До впадин выплакать бы очи, Иль стать подстрешным воробьем, Но только бы с родным гнездом, Чтоб бедной песенкой чи-ри Встречать заутреню зари И знать, что зернышки, солому Никто не выгонит из дому, Что в сад распахнуто давно Резное русское окно, И в жимолость упали косы!.. На Рождество Богородично. 1931.

* * *

На преподобного Салоса — Угодника с Большой торговой, Цветистей в Новгороде слово, И пряжею густой, шелковой, Прошит софийский перезвон На ипостасный вдовий сон. На листопад осин опальных, К прибытку в избах катовальных, Где шерсть да валенок пушистый. Аринушка вдовела чисто. И уж шестнадцать дочке Насте, Как от неведомой напасти Ушел в могилу катовал, Чтоб на оплаканном погосте Крестом из мамонтовой кости Глядеться в утренний опал! Там некогда и я сиял, Но отягченный скатным словом, Как рябчик к травам солодовым, На землю скудную ниспал! Аринушка вдовела свято, Как остров под туманным платом, Плакучий вереск по колени. Уж океан в саврасой пене Не раз ей косы искупал. И памяткой ревнивый вал В зрачки забросил парус дальний. Но чем прекрасней, тем печальней Лен времени вдова пряла, И материнского крыла Всю теплоту и многострунность Испила Настенькина юность! Зато до каменной Норвеги Прибоя пенные телеги Пух гаги — слухи развезли, Что материнские кремли И сердца кедр, шатра укромней, Как бирюзу в каменоломне Укрыли девичью красу! Как златно-бурую лису Полесник чует по умётам, Не правя лыжницу болотом. Ведь сказка с филином не дружит, Араиной дозоры вьюжит, И на березовой коре — Следы резца на серебре, Находит волосок жар-зверя, И ревностью снега измеря, Пустым притащится к зимовью, — Так, обуянные любовью И Капарулин с Кудда оя [50] , И Лопарев от Выдро оя. — Купцы, кудрявичи и щуры В сеть сватовства лисы каурой Словить, как счастья, не могли! Цветисты моря хрустали, Но есть у Насти журавли Средь

голубик и трав раздумных, Златистее поречий лунных, Когда голуборогий лось, В молоках и опаре плес, Куст головы, как факел, топит! В Поморий, в скуластой Лопи Залетней нету журавля, Чем с Гоголиного ручья — Селения, где птичьи воды, — Сын косторезчика — Феодор! Он поставец, резьбой украшен, С кувшинцами нездешних брашен, Но парус плеч в морях кафтанных Напружен туго. Для желанных Нет слов и в девичьем ларце. И о супружеском венце Не пелося Анастасии… Святые девушки России — Купавы, чайки и березки, Вас гробовые давят доски, И кости обглодали волки, Но грянет час — в лазурном шелке Вы явитесь, как звезды, миру! Полюбит ли сосна секиру, Хвой волосами, мясом корня, И станет ли в избе просторней От гробовой глухой доски? Так песнь стерляжьи плавники Сдирает о соображенье, Испепелися, наважденье — Понятие — иглистый еж! Пусть будет стих с белугой схож, Но не полюбит он бетона!.. Для Настеньки заря — икона, А лестовка — калины ветка — Оконца росная наседка. Вся в бабку, девушка в семнадцать Любила платом покрываться По брови, строгим, уставным. И сквозь келейный воск и дым, Как озарение опала, Любимый облик прозревала. Он на купеческого сына, На объярь — серая холстина — Не походил и малой складкой, И за колдующей лампадкой Пил морок и горючий сон, В березку раннюю влюблен. Так две души, одна земная, И живописная другая, Связались сладостною нитью, Как челн, готовые к отплытью, В живую водь, где Китеж-град, И спеет слезный виноград, Куда фиалкой голубой Уйдешь и ты, любимый мой! Бай-бай, изгнания дитя! Крадется к чуму, шелестя, Лисенок с радужным хвостом, За ним доверчивым чирком Вспорхнул рассветный ветерок, И ожил беличий клубок В дупле, где смоль, сухая соть!.. Вдовицын дом хранил Господь От черной немочи, пожара, И человеческая свара Бежала щедрого двора, Где от ларца до топора Дышало все ухой да квасом И осенялось ярым Спасом, Как льдиной прорубь сельдяная, Куда лишь звездочка ночная Роняет изумрудный усик…

50

Золотой ручей — карельское. (Примеч. автора).

Подготовка текста и публикация В. Шенталинского

Словарь-комментарий

Мы отнеслись к тексту предельно бережно и лишь в необходимых случаях приблизили орфографию и пунктуацию к современным нормам. В ряде мест сохранено авторское, особенное написание слов, чтобы не нарушить звучания и вкуса клюевской речи. Конъектуры в публикуемом тексте обозначены угловыми скобками. Словарь-комментарий составила фольклорист Татьяна Шенталинская.

Абаз — священнослужитель у мусульман.

Аксамит — бархат.

Алисафия — царевна, которую святой Егорий (Георгий) спасает от змия.

Антидор — освященный хлеб, большая просфора, раздаваемая частицами народу.

Апостольник — плат, которым монахи прикрывают грудь и шею.

Араина — низкое, пойменное место.

Бакан — ярко-красная, багряная краска.

Бармы — оплечье, ожерелье на торжественной одежде церковных иерархов и царей.

Бегун — раскольник особого толка беспоповцев, скрывающийся от государственных повинностей.

Беляна — деревянная баржа.

Бирюч — глашатай.

Блесня — украшение в виде подвесок из серебряных монет.

Вапа — краска.

Варгузи — так передает Клюев слово баргузин — северо-восточный ветер на Байкале.

Вежа — шатер, лопарский шалаш.

Веред — чирей, нарыв.

Вифезда — купальня, где исцелялись больные и где, по Евангелию, Иисус исцелил человека, болевшего тридцать восемь лет.

Волвянка — гриб, близкий к рыжику.

Выг — Выговская старообрядческая община или пустынь в Заонежье.

Головщица — руководительница певчих на церковном клиросе.

Грицько на Украине — очевидно, «человек Божий Гриц» — известный блаженный прорицатель из Черниговской губ. — Григорий Мирошников (ум. в 1885 г.).

Дебренский — от дебри — лесная земля. Про странников из раскольников говорили — «из дебрей». Для поэта «дебренская Русь» — образ его родины, лесного русского Севера, одного из оплотов старообрядчества.

Денисовы — братья Андрей и Семен Денисовы, настоятели Выговского старообрядческого общежительства, авторы религиозных сочинений.

Домовище — гроб.

Досюльный — стародавний.

Дуван — дележ и место дележа награбленного добра; открытое высокое место; сильный порывистый ветер, вихрь.

Епистолия — послание в форме письма, грамоты.

Зограф, изограф — иконописец.

Калиги — обувь странников, стянутый ремнем лоскут кожи.

Каньги — зимняя обувь.

Катавасия — разновидность церковных песнопений.

Кирие елейсон (греч.) — «Господи помилуй», начальные слова молитвы.

Кирьга — то же, что кирка.

Колода — долбленый гроб.

Корабль — название религиозной общины, распространенное у староверов.

Корзно — широкий плащ, обычно застегивающийся на левом плече.

Крин — лилия, а также сад-цветник.

Кукуйский язык — немецкий, от названия немецкой слободы на ручье Кукуй в Москве в XVII в.

Лестовка — кожаные четки.

Ляга — непросыхающая лужа, колдобина, болото.

Манатейка — монашеская мантия.

Маргарит — жемчуг.

Милоть (греч. церк.) — меховое одеяние.

Мочежина, мочажина — твердое, нетопкое болотце.

Мусикия — здесь от мусия — мозаика.

Несториане — христианское еретическое течение, названное по имени Нестория — Патриарха Константинопольского.

Ночница — бессонница.