За дорогой
Шрифт:
Поколению родившихся в двадцатых не повезло больше всех, на их судьбу выпали тяготы сталинского времени, войны и послевоенного восстановления, потом небольшое затишье перед бурей и те, кто дожил до девяностых снова попали в шторм. О них даже писать то нечего. Несчастное поколение у которых были отняты все права и свободы, и даже простые радости жизни, по сути, у них была украдена – жизнь. И при этом они не унывали и направили свою энергию на восстановление страны и воспитание детей, в конечном итоге их предали все, ради кого и чего они жили и трудились. И если раньше я воспринимал болезнь бабушки, как какое-то наказание, то со временем стал смотреть на эту ситуацию с другой стороны, неожиданной для самого себя. Ее болезнь, причинявшая нам неудобства, – это заслуженным отдыхом за все ее мучения, ведь смерть – это тоже не выход из положения,
Когда мама уезжала на лечение она отдал бабушку тетушке. Любимая дочка не подвела, за полгода она довела свою мать до такого состояния, что страшно было смотреть. Немытая, ноги и руки в синяках, исхудавшая, сама уже ходить не могла, и когда ее привезли в дом, ее нес внук, но так, что мешки с цементом носят аккуратнее чем родную бабушку. Вот так дочь отплатила матери за все хорошее, что она для нее сделала. Но кара через годы настигнет тетушку, не зря в заповедях Моисея было сказано, “Почитай отца твоего и матерь твою, чтобы тебе было хорошо, и чтобы ты долго жил на земле”.
Перед тем как преставится, бабушке на краткий миг вернулось сознание, и она спросила, где ее брат, но, когда мама сообразила о ком речь было уже поздно. Дядюшка куда-то испарился, и явился только к вечеру, и стал читать Псалтырь. Но какой смысл в этом во всем, если, «Почитай отца твоего и мать твою…”, на деле превращалась в “изводи и унижай”. Тетушка в похоронах принимала самое активное участие – сидела и ничего не делала, во время поминок ее младший сын забрал считай все, что было на столе и побежал к своим алкашам.
Это было ужасно, меня раздирали сочувствие, злость, обида и чувство вины перед бабушкой в том, что не осознавал всей глубины ее беды, иногда кричал на нее, злился, но было это не от продуманной жестокости взрослого, а от неосознанности детской и подростковой, но что уж говорить. Осознание приходит позднее, но это лучше, чем всю жизнь пребывать во тьме. В воспоминаниях Гейзенберга, он приводит свой разговор с Планком, который на вопрос того “что делать?”, ответил, «Вы хотите прожить жизнь и быть безгрешным? Да само дыхание есть греховный акт в определенных условиях!». Стоит признать, что бывают ситуации, когда при любом решении, человек совершает несправедливость. После смерти бабушки, возникло странное чувство, что что-то оборвалось. Закончилась история, перевернут последний лист старого Евангелия. Человек приходит в мир, как благая весть, хотя бы для своих родителей, в какие темные и ужасные времена он бы не родился, и с этого момента он начинает писать свою книгу жизни. Но заканчивается ли само Евангелие со смертью человека, или одна история жизни плавно перетекает в другую, освобождая место для третьей, или просто начинается другая глава? Такие вопросы обычно остаются без ответа, ведь никто ничего не знает.
Бабушка не смотря на свою болезнь все равно оставила о себе добрые воспоминания. А насчет тетушки и дядюшки, в то время я дума, что будь я на месте бабушки и дедушки, изгнал бы их, как библейский персонаж, сказав «отойдите от меня, не знаю я вас!», и на всякий случай бы еще и проклял бы. Но это конечно, если бы я был библейским персонажем.
Мама прекрасно видела отношение брата и сестры к родителям, и к ней самой, но постоянно пыталась, как кот Леопольд, жить дружно, поддерживать друг друга, как завещал отец. Этим товарищам было чихать на ее души прекрасные порывы, они просто пользовались ее добротой. Понятно, что она хотела, как лучше, и поэтому закрывала глаза на их хамское отношение. Если тетушка голами не появлялась на даче и месяцами не звонила. То с дядюшкой все было иначе, он летом приезжал отдыхать и весь распорядок дня, меню, подстраивалось под него. Лапшу я не особо уважал, из-за сладости, но дядюшка её очень любили, потому что дома кроме ужасно сваренных щей ничего другого не было. Странное поведение, его связанное с постом по определенным дням, было блажью, в которую впало большинство постсоветских граждан резко ставших православными христианами, нет страшнее существа чем неофит, даже обыватель на его фоне выглядит душкой. В своем порыве он был не один, его поддерживала
Мне не нравилось, что работал только я и мама, которая постоянно готовила и следила за бабушкой, а он приезжал в «райский уголок», валяться на раскладушке под старой яблоней или сидеть в кресле качалке под раскидистым орехом и писать мемуары. Поливать огород, бегать в магазин за хлебом, носить воду, все приходилось делать мне. Также в это время начинался активный сбор абрикос, и яблок, поздних вишен, чтобы потом приготовить из них варенье, но для этого надо было купить сахар, и заправить в баллон газ. А потом дежурить в летней кухне, где температура поднималась до пятидесяти градусов, чтобы не пригорело варенье, здесь я нес вахту вместе с мамой.
В варке варенья был и положительный момент, это сбор пенки, самого лучшего, что есть в нем, самая же лучшая пенка с вишен, просто божественная, а какой аромат. Одна часть абрикос шла на варенье, а другая на сушку. Яблоки обычно все сушили. На специальные противни выкладывались дольки, и отправлялись на крышу старого сарая. Из-за этого в них постоянно заводились червячки, и приходилось пересыпать содой, что не особо помогало. Когда у соседке созревали груши она делилась с нами и мы запекали их в золе, но дядюшка всегда намеревался все присвоить себе, не поделившись, это мне не нравилось и я просто отбирал из золы столько сколько хотел, но в разумных пределах, он это конечно отмечал, и говорил, что груш стало меньше, но на это я не обращал внимания или отвечал, что ему кажется. Груши получались сморщенными, с запахом дыма, но при этом вкусными, а зимой если они доживали из них варился самый кошерный узвар из всех узваров.
Так проходил июль и в начале августа мы уезжали обратно в город, при все моей нелюбви к даче, было как-то грустно покидать ее, и моих подружек. В эту пору активно созревали фрукты и овощи, и они доставались бабкам и алкоголикам, к пиру присоединялись еще дятлы, воробьи, и мыши. Все, что не взял человек брали животные. Дятлы, например, очень охочи до орехов, они хватают орех помещают его между веток, и выдалбливают ядро, идешь по саду смотришь орех симпатичный поднимаешь, а в нем дырка – сразу видно дятел постарался. Если каким-то чудом удавалось урвать свою законную долю урожая, ее нужно было забирать сразу, ибо если оставит в садовом домике, то погрызут мыши. Одно радовало, что фрукты и орехи росли без нашего вмешательства, и нам оставалось только собирать их при удобном случае.
Август плавно переходил в сентябрь, начиналась школа и уже поездки на дачу не были такими напряженными, как весной и летом. Постепенно холодало, но не как в средней полосе, а по южному, мягко, бабье лето радовало своей паутинкой и уставшим осенним солнцем. Вторая половина дня, предпоследний автобус, полупустой салон, место возле окна, солнце на западной части небосклона, закрытый железнодорожный переезд в ожидании поезда, лай собак, тихий разговор мамы с подругой, что может быть прекраснее, чем переживать момент единения миром, который останется в памяти на всю жизнь. Даже те крохи урожая, что нам оставались, хватало, чтобы поесть и оставить еще на зиму про запас. Вот, например, виноград, очень любили наша соседка самогонщица и воробьи. Созревший, слегка подбитый заморозком он становился еще вкуснее. Кисти были не большие, но их было много. Проблема была в том, что его нужно было правильно подрезать несмотря на то, что Изабелла неприхотливый сорт, но получалось, как получалось. На пару трехлитровых банок домашнего вина собрать удавалось.
Вино получалось настолько сухим, что казалось это вовсе не вино, а августовская степь, с выжженной травой и приправленная вечно дующим восточным ветром. Оно стояло на кухне под столом в трехлитровых банках с натянутыми на горлышки медицинскими перчатками, которые раздувались от газов и были похожи на перевернутые вымя коров. я нырял под стол, снимал импровизированный затвор, обмокал палец в вино и, как искушенный сомелье пробовал. Потом винокурню прикрыли, когда выяснили причину моей активности в том районе, было немного обидно, но не велика потеря.