За други своя!

Верещагин Олег Николаевич

Олег находился в несколько обалделом состоянии. Все произошедшее — с момента их ухода из одинокой избушки — казалось приключенческим фильмом, где все возможно и сходит с рук. И в то же время он понимал, что это не больше фильм, чем вновь начавшийся дождь. Этот дождь — часть жизни. И то, что произошло — тоже. Могло быть лишь так, не иначе.

Когда-то давно люди выдумали себе судьбу. А позднее те, к то слабее духом, стали оправдывать судьбой неудачи или бездействие. На самом деле судьба — это вовсе не слепая сила, движущая людьми. Судьба — это внутри самих людей, то, что вложено в нас, то определяет наши поступки… но не слепо, а согласно воспитанию, идеалам и стремлениям. Всегда можно отказаться от трудного пути и тяжелых дел. Но, если ты отказался — ты предал самого себя. И люди идут

своими дорогами, выбрав их раз и навсегда.

И судьба тут не при чем…

…Они отшагали верст пятнадцать, не меньше, и уже собирались завалиться спать, но позади, по звуку — за пару верст — послышался сигнал хангарской трубы.

— А то и за нами… — сказал Гоймир. — След тропят… — прислушиваясь, он перестал смотреть под ноги и влез в болотину, где и остановился, оглядываясь недоуменно.

— Ты, между прочим, в болото попал, — сообщил ему Йерикка. Гоймир плюнул, выдрал ноги, и, выбравшись на сушу, заметил:

— Добро, а то уж мыслю — ноги не держат!

Труба прозвучала ближе. Мальчишки переглянулась — молча. Но каждый из них понимал, что их всего трое, а хангары идут по следу, что они троеустали и измотались, а враг свеж…

…Олег подмигнул.

Йерикка усмехнулся.

Что сделал Гоймир — понять было невозможно, но он сказал:

— Один на десять — ровно, а и больше — не страх.

— А раз нас трое — то стоим и сотни, — добавил Олег.

— Эта арифметика мне по душе, — подытожил Йерикка. — Ну, Вольг, где твой самопал? Его выход.

Металлический лай, упорный, монотонный и хриплый, появился в отдалении. Это напоминало охоту — труба, собаки… Очевидно, и Йерикка подумал о том же, потому что с нервным смешком сказал:

— Сколько раз охотился — никогда не думал, как себя чувствует дичь.

— Кабан в тебя когда-нибудь стрелял из автомата? — осведомился Олег.

— Нет, — признал Йерикка.

— Желание-то на охоту у них разом убудет, — зловеще пообещал Гоймир, устраивая ППШ для стрельбы с упора.

Лай. Азартный, надсадный — псы уже почуяли добычу, они ощущали то, чего еще не понимали их хозяева — близость тех, кого надо схватить, разорвать!

Сигналы труб. И уже отчетливый стук копыт по мокрой земле — не дальше трехсот сажен, кажется.

…Поймав в прицел пса, бежавшего первым, Олег нажал спуск.

ИНТЕРЛЮДИЯ: "МОЕ ПОКОЛЕНИЕ"

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы. Расцвели и опали… Проходит четвертая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат. У погодков моих нет ни жен, ни стихов, ни покоя, — только сила и юность. А когда возвратимся с войны, все долюбим сполна, и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордиться сыны. Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется? Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен? Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, — У погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен. Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делался последним куском, тот поймет эту правду, — она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском. Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат. И мои костыли, и смертельная рана сквозная, и

могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, — это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, поднимались в атаку и рвали над Бугом мосты. …Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты. А когда мы вернемся, — а мы возвратимся с победой, все, как черти, упрямы как люди, живучи и злы, — пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы. Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя. Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем — все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя. (Стихи С.Гудзенко.)

* * *

Грузовик явно заблудился. Шел медленно, на ступеньке стоял, вглядываясь под колеса, солдат, еще один сидел на крыше с ручным пулеметом. Широкие парные колеса вязли в грязи по верхний край, но грузовик взрыкивал мощно и выдергивал себя из бурой жижи. Слышно было, как орёт солдат на подножке, командуя водителю, куда держать курс:

— Левей… яма же, ядрена мать!.. Еще левей!.. Ага, так… так… так… Вправо! Поколем — головы оторвут!

Собственно, машина ничем не мешала горцам, лежавшим в грязном и мокром кустарнике. Они лениво наблюдали за ползущим в жиже грузовиком, пока Олег не подтянул к себе винтовку и не сообщил:

— Сейчас я их…

— Чего они тебе? — спросил Холод. — Пусть себе едут…

— Интересно посмотреть, что везут, — возразил Олег.

Другие забормотали кто в лес кто по дрова. Гоймир, лежавший на спине, перевернулся на живот. Серое от усталости и въевшейся грязи лицо выглядело равнодушным.

— А пускай, — сказал он. — И то — глянем. Одно консервы там?

— А то еще — их Христос во втором пришествии, — вполголоса сказал Гостимир. — В то скорей поверится, чем в консервы-то…

Олег не вслушивался. Он вел стволом за пулеметчиком. Ничего, кроме холодного удовлетворения, что сейчас он отправит на тот свет ещё одного врага. И сейчас, уже стреляя, он думал не о жизни, которой лишает человека, а о том, что хорошо бы и вправду там оказались консервы.

Пулемётчик привстал, схватился за правый бок и, роняя оружие, пополз на капот.

— Промазал, — резюмировал Олег, хватая автомат, — хотел в висок.

Грузовик резко тормознул — труп, мотнув руками, слетел в грязь, стоявший на подножке попытался спрыгнуть, но Гоймир, встав на колено, практически изрешетил кабину из ППШ. К нему присоединилось еще несколько стволов. Через несколько секунд уже было тихо, лишь осыпались с хрустом битые стекла кабины, да отчетливо журчала струйка крови, стекавшая в грязь с руки обвисшего на двери трупа.

Яромир, подбежав к машине, свистнул:

— Места-то тут три, а мертвых двое!

Подошли остальные. Кто-то сплюнул:

— Уполз один-то!

Олег равнодушно посмотрел в кабину. Она была внутри забрызгана кровью, со среднего сиденья свешивался, открыв рот, мертвец.

— Так вот след, — появляясь в дверях напротив, Одрин указал на широкую кровавую полосу — словно кто-то провел плотной кистью через сиденье и ступеньку.

— Тропите, — откликнулся с обочины Гоймир. — Взрывчатку давайте.

— Вольг! — окликнул Богдан. — Твой-то тут живой!

— Что?! — Олег обежал машину. — Вот блин! Говорю же — я ему в висок целил… — Олег всмотрелся в лежащее в грязи тело и возразил: — Да чего вы гоните, подох!

— Жить хочет, потому и подох, — заметил Йерикка. — Дышит, скот!

— Добейте кто-нибудь, — поморщился Олег.

— Подранка одно охотник добивает, — это подошел Гоймир, чавкая кутами по грязи. — Да где ж взрывчатка?

— Зде-есь! — коротко и торжествующе крикнул Одрин из кустов. Потом ударил «наган». И ещё раз. — Живучий…