За двумя стенами
Шрифт:
– Не за что, - обронил тот и, аккуратно вытягивая руку из руки Сталина, хотел уже было водрузить себе шляпу на голову и откланяться.
Но Сталин почему-то удержал его в своей хватке и произнес:
– Горячая. Значит, дело пойдет, - почему-то заключил он и выпустил руку собеседника.
Мессинг улыбнулся и ответил:
– Дай бог, чтобы все шло к лучшему.
В свою очередь Верховный погрозил ему пальцем, произнеся:
–
Мессинг кивнул и, приподняв шляпу немного кверху, как это делали давным-давно, произнес:
– Согласен, Иосиф Виссарионович, и до свидания. Точнее, до встречи.
Сталин кивнул и проводил взглядом его до дверей.
Затем, позвонив в небольшой колокольчик, стоявший тут же на столе, он вызвал охранника и приказал принести ему крепко заваренного чаю.
Спустя минут пятнадцать он уже отпивал небольшими глотками чай из стакана, оброненного в оправу, и что-то писал.
Зазвонил телефон, и Сталин быстро поднял трубку.
– Товарищ Верховный Главнокомандующий,.., - зазвучал чей-то голос, - Жуков на проводе.
– Соединяйте, - кратко ответил он и снова отпил чай из стакана.
Через секунд тридцать послышался голос самого маршала.
– Товарищ Сталин, - начал он по-военному.
– Не надо, - кратко прервал его Верховный, - ты где сейчас?
– На взлетном поле, - зазвучал тот же голос.
– Приезжай прямо сейчас, - сказал Сталин и положил трубку.
– Есть, - послышалось где-то там внутри и спустя секунду все исчезло.
Прошло два с небольшим часа.
Сталин ждал Жукова и уже начинал нервничать по поводу его задержки.
Но звонить и расспрашивать не стал, зная заранее, что тот беспричинно подолгу опаздывать не может.
Наступило утро. Солнца еще не было, но на улице стало довольно светло.
Верховный отступил от окна к столу и занял свою любимую позу, сидя на стуле.
Эта ночь далась ему нелегко, так же, как и остальные.
Времени всегда не хватало, даже на то, чтобы просто отдохнуть.
Сталин огорченно вздохнул.
Даже охрана имеет право на отдых. А вот он не может этого сделать.
На нем лежит более ответственный груз: человеческие жизни в огромных по масштабу количествах. Что поделать, когда судьба выбрала именно его в руководители тогда еще довольно молодого советского государства.
Нет, он не предал интересы Ильича, а, наоборот, всячески пытался их поддержать в народе, оттого и упреку в его сторону было довольно
Сталин знал это, и не только из доносов мелких людишек, которых он же в душе ненавидел и презирал.
Недаром, получив от кого-либо прямой навет, он уничтожал и самого наветчика.
Сталин знал, что коль человек способен опорочить другого, то значит, он опорочит и его самого в любую минуту.
Что он мог поделать ceйчac, когда страна находилась в таком суровом военном положении и почти в бедственно-бытовом.
Ничего, как обычный человек. Но зато как руководитель, мог облегчить их участь в этой войне и помочь словом и делом в конкретно принятых решениях.
Недаром он ездил в Тегеран и беседовал с другими главами правительств. Сталин внутри себя так же ненавидел их, как и гитлеровцев, но поделать ничего не мог, так как знал, что от открытия второго фронта будет зависеть многое.
А если уж переводить это на язык более доступный и понятный, то будет спасено огромное количество человеческих жизней.
Наверное, кому сказать такое, так будет смешно. Все знают, что он суров и крут по своей натуре и ни о какой человеческой жизни речи быть не может.
Но это было лишь внешне.
В душе Сталин жалел о том, что приходилось делать. Но виной тому не был он сам. Не заставлял же он, в самом деле, писать наветы, поклепы и т.д. Их ведь писали другие, сами
по себе, по разным причинам, да бывало и просто так.
Да. Были случаи действительных предательств и даже откровенной вражды. Но их было довольно мало. И в этом огромном ворохе бумажек приходилось то и дело выбирать: кому оставить жизнь, а кого ее лишить.
В первую очередь, исключались из общества те, кто, по его мнению, не мог противостоять самому себе. Это интеллигенция и люди бывшей знати, включая сюда и самих героев той же гражданской и уже отечественной.
Сталин понимал, что делает немного не так или не правильно поступает в том или ином случае, но поделать с собой ничего не мог.
Он считал так: если человек понимает, зачем он это делает - значит, на сегодня он враг.
Именно это заставляло его подписывать смертные приговоры на выбитых энкаведешниками признаниях виновных.
Человек не скотина – думал главный в этом государстве. Он должен знать, почему идет на смерть и что от него хотят другие. Но, в то же время, он должен сознавать, что время откровения еще не наступило.
И если дать свободу, то она опять выльется в ту же кровь, пролитую ранее их предками и ими самими.
Нельзя народу давать полную свободу действия.
Нельзя ему дать сейчас размышлять по-иному, иначе он придет к совершенно другому понятию этого строя и попросту завязнет в своей собственной грязи.