За двумя стенами
Шрифт:
Сталин снова прервался и посмотрел на часы. Время отстукивало без пяти семь.
Переменив ногу с одной на другую и набив трубку табаком, он закурил и продолжил свой поиск.
Так что же мне делать с людьми-то?
Может попустить узду немного? Нет. Нельзя этого сделать. Даже сейчас, в войну, не торопи я их занять тот или иной город, то до сих пор сидели бы где-то за Нарвой.
Такой уж народ, ничего не поделаешь. Пока кнутом
По правде говоря, много умных и толковых, но ведь заносит их как от этого.
Чем больше власть, тем меньше доступен. Даже в армии под смертью ходят и все туда же. Эх, лиха человеческая жизнь. Как тут не задуматься и о своей…
В дверь постучали, и мысли прервались. Вошел охранник снаружи и доложил:
– Маршал Жуков прибыл, товарищ Сталин. Разрешите пройти?
– Да, - кратко ответил тот, собираясь сразу со своими мыслями и перенося их из одного в другое направление.
Охранник вышел за дверь, а через минуту появился и сам Жуков.
– Товарищ Верховный Главнокомандующий, -начал он докладывать, но Сталин тут же оборвал его, и спросил:
– Почему задержался, Георгий?
– Сутолока в столице, - как бы извиняясь произнес маршал, прижимая к себе папку с документами, - кроме прочего – патрули. Все проверки прошел, как и положено.
– Хорошо, - махнул той же трубкой Сталин, - давай, докладывай, что там на фронте.
Жуков, подступив к столу и быстро разложив карту, доложил обстановку и отступил в сторону.
Наступило короткое молчание, после чего Верховный довольно долго всматривался в начерченные стрелки и линии занимаемых войсками позиций, а затем с силой ткнув трубкой в карту, произнес:
– Наступать будем здесь.
Жуков, ничего не сказав, посмотрел на место, указанное Сталиным и отступил в сторону.
А Верховный, в свою очередь, продолжал:
– Думаю, весна не помеха для советского солдата.
– Так точно, товарищ Сталин, - ответил Жуков, прикладывая обе руки к швам своего галифе.
– План разработаете на месте и доложите, - известил Верховный, давая понять, что аудиенция закончена.
Жуков быстро собрал карту и, положив ее в сумку, спросил разрешения идти.
– Погоди немного, - остановил его взмахом руки Сталин, - я не сказал еще все до конца.
Жуков тревожно и внимательно всматривался в его лицо, которое, как всегда, не говорило ни о чем.
– Думаю, награда не помешает наступлению?
– сурово спросил Верховный, глядя ему в лицо.
Жуков не знал, что ответить
– Что молчишь, Георгий?- усмехнувшись в усы, спросил тот.
– Не знаю, о чем идет речь, - честно признался маршал.
– Думаю, весть приятная, - так же с улыбкой продолжал Сталин, - будь в десять часов в большом зале. Там все узнаешь.
– Есть, быть в большом зале, - ответил Жуков и, повернувшись на каблуках, зашагал из комнаты...
Весть о награждении разнеслась мгновенно. Отовсюду его поздравляли как младшие, так и старшие.
И только самому Жукову все это казалось весьма неприятным. Он-то прекрасно понимал цену всему этому.
И принимая награду из рук того же Сталина, он уже знал.
Это его вчерашняя жизнь, подаренная Верховным в очередной раз. Так бывает в жизни великих людей.
Они всегда что-то скрывают, недоговаривают и прячут свои глаза за обычной усмешкой. Но, что поделать, коль мир так велик и одновременно узок, что в нем сходятся двое, порой равные друг другу по мысли и ее силе.
Великому нельзя уповать во славу при жизни, ибо оно становится уже не таким, а попросту бессвязно торжествующим.
И если мы говорим великий, то надо знать, почему так говорим, ибо без этого нет смысла во всем, даже действительно в самом великом.
Слава не всегда бывает утешительной слезой для того же великого. Она раздаривается людям, подобно как богатый раздает мелочь нищему, а иногда бросает и рубли.
Сталин был великой славой для той довоенной и послевоенной России, но это не было отражено в нем самом.
Слава его глухая, отдающая болью и покалеченными судьбами людей. Она жестока и порой безнравственна.
Она сокровенна в душах, причастившихся к ней, и она оглашена в тех, кто ее не постиг и не испытал лично на себе.
Это оголтелая слава, но все ж, действительно, она. И пусть, рассказывают страхи или, наоборот, что-то лучшее и хорошее - это не навредит ей.
Она не материальна и не уходяща куда вовнутрь. Она просто слава или слава о человеке. Великом, низком, падшем и возвышенном в душах многих и многих.
И как бы не претворяли ее предысторию, она останется такой, какой была и всегда. Просто славой, вместе с ее пороками и величием.
Не уповайте на такую славу никто. Это не принесет должного никому изо всех тех, кто даже ее будет окружать и преследовать.
Слава остается в сердцах и не изменяет своего первочтения.
Люди способны отделить ее: злую и достоверную от хорошей и неправдоподобной.
Но тем же людям следует знать.
Слава великому - это не слава в устах окружающих.