За флажками
Шрифт:
Это он изобрел такой своеобразный способ отыграться. А ведь стоял всего в двух метрах от нас, брал автограф у Рамса и Дедушки Будильника. У Рамса взял, но тут появились мы, и журнал захлопнулся перед самым дедушкиным носом. Тот удивился, клацнул единственным живым зубом и заковылял за нами.
Я хорошо знал Дедушку. Он был старенький и все равно помирать со дня на день собирался, поэтому ему было все пофигу. Он года три назад губернаторского сына из машины пинками вышиб, когда тот прямо в салоне начал проявлять свои педерастические наклонности. Будильник же, не смотря на преклонность своих годов, оставался махровым натуралом,
Губернатор, помнится, обиделся тогда, пытался дедушку из таксопарка изгнать, чтобы тот жил на одну пенсию, и даже лично, в сопровождении четырех черноглазых очкариков в костюмах от Версаче на стрелку приезжал. Чего он там Дедушке наговорил, сие есть тайна великая, ни Будильник, ни тем более сам губернатор о том разговоре не распространялись, но первое лицо области уехало с весьма кислым этим самым лицом. Через неделю сынок лица скоропостижно убыл во Францию повышать свое образование и предаваться радостям однополой любви, а Дедушка остался работать в таксопарке, как ни в чем не бывало.
Вот такой он был, наш Дедушка Будильник. И что бы он сделал с Макарецом — страшно представить. Одно знаю наверняка — за это самого Дедушку по его седой головке не погладили бы. Поэтому я его спас. Тем более, что уже имел сегодня прокол в отношениях с завгаром.
Склонившись над обшарпанным и исписанным разными словами, в том числе и некультурными, столом, за который буквально только что уселся Макарец, я мило, хоть и слегка щербато улыбнулся:
— Слышь, Василич. Я, конечно, понимаю, что ты не специально. Что у тебя за этим столом дела неотложные и все такое. Но ведь я могу и повторить в зубы. Я человек с пальмы, у меня хвост только три часа назад отвалился. Во мне инстинкты и первобытный нрав. Зачем судьбу дрочишь?
Макарец стал бледным и потупил глаза. Потом хлопнул ртом, потому что хотел что-то сказать да раздумал, и молча подвинул нам журнал. Но мне этого было мало.
— И еще, Василич. Сделай так, чтобы тебя искали. Яну предстоит важный телефонный разговор, и тебе совсем не обязательно греть об этот разговор свое гнилое ухо. Дуй отседа. Скачками.
Я понимаю, за что Макарец меня не любил. Трудно любить человека, который регулярно ломает тебе зубы и хамит прямо не по-божески. Но мне порой было просто трудно сдержать себя — именно потому, что Макарец меня не любил и демонстрировал это при каждом удобном и неудобном случае. Короче, замкнутый круг, взаимные чувства.
Но перед тем как растаять в глубине гаража, завгар обернулся и сказал свое последнее веское слово:
— Ты, Мешковский, завтра утром, когда смену сдашь, к директору сходи. Он хочет с тобой сегодняшний инцидент обсудить.
— Азбуку Морзе тоже ты изобрел? — крикнул я ему вслед. — Стукач хренов!
Пока мы заполняли клеточки в журнале регистрации, Ян звонил своей благоверной. Он навешал ей какой-то жуткой лапши о большом аврале, вызванном прибытием а-агромной делегации важных гостей из сопредельной области, обозвал киской, лапкой, зайкой, рыбкой и еще как-то, то ли пипкой, то ли пипеткой. В общем, какое-то сугубо интимное слово, которое кроме них двоих да Владимира Ивановича Даля и знать-то никто не знал, но своего добился — она ему поверила. Или сделал вид, что поверила, что в данном случае было равнозначно, и отпустила на ночь.
Когда Ян положил трубку, Генаха смотрел на него с нескрываемым уважением. Ему понравились кружева, сплетенные
— Ну, а у тебя, сынок, как дела? Не подстрелили еще тебя?
— Подстрелили, дед, — я важно кивнул. — Ногу отстрелили, руку отстрелили. Левое ухо отстрелили. А главное, суки, пиписку отстрелили. Короче, умер я.
— Понятно, — он тоже кивнул. Так же важно, как и я. — Прояснилось хоть что-нибудь?
— Прояснилось. Это Пистон ту кафешку атаковал. Вернее, его парни. Теперь вот не знаю — то ли сразу удавиться, то ли перед этим цианистого калия нажраться?
— Ты, Мишок, молодец, — сказал Будильник. — У нас в партизанах один такой был. Тоже все время на рожон лез и надо всем смеялся. Его потом полицаи к дереву за яйца прибили гвоздями.
Я поперхнулся. Сравнение не вдохновляло. Генаха Кавалерист тоже был потрясен до глубины души.
— Уф-ф, — выдохнул он. — И что — насмерть?
— Дурак ты, Кавалерист, — Дедушка посмотрел на него свысока. — Я же сказал — за яйца. Яйца — это не смертельно. Это только в молодости кажется, что вокруг них весь мир вертится. А у меня они уже пять лет не работают, и ничего — живу.
— Так а с парнем-то что стало? — спросил Генаха.
— Нихрена с ним не стало, — сказал Дедушка. — Растянул он в своих яйцах дырочку пошире, снял их с гвоздей да в отряд пришел. Муравьи его, правда, сильно погрызли. Так это зажило. Он потом до самого подхода нашей регулярной поезда под откос пускал. И потом я его на сорокалетии Победы встретил — живехонек был. С сыном приезжал. Родным, между прочим. Уже после войны сделал. А ты, Мишок, что делать собираешься? Не вешаться же, в самом деле?
— Не знаю, старый, — я тяжело вздохнул. — Вешаться, понятно, не хочется. Гвозди в яйца — тоже не хочу. Вот, принял машину, сейчас ночку поезжу, подумаю. Авось, чего и придумаю.
— Думать — это правильно, — подтвердил Дедушка. — Если чего надумаешь — обращайся. И не смотри, что мне уже шестьдесят девять. Я, пока партизанил, лучшим стрелком в отряде был. Да и со взрывчаткой работал так, что будьте-нате. На диверсии ходил.
— Ты, дед, для меня просто находка, — совершенно серьезно сказал я. — Только я пока не знаю, какую диверсию учинить. Придумаю — обязательно сообщу.
— Лады, сынок! — Дедушка хлопнул меня по плечу и заковылял прочь.
Кавалерист усмехнулся:
— Смотри, у дедка удаль молодецкая прорезалась. На приключения потянуло, молодость вспомнить.
— Он еще нас за пояс заткнет, Генаха, — уверил я его. — Потому что у нас еще вся жизнь впереди и мы ее потерять боимся. А он свое уже отбоялся. Он машину, если что, в лобовой таран направит — и фиг свернет.
— Он свое еще в войну отбоялся, — задумчиво подтвердил Ян. — Знаю я таких. У меня дед такой был. Говорил — а хрена мне, когда я в штыковую под авианалетом поднимался и с обосраными штанами немецкие окопы в рукопашную брал? Они свой страх в этих самых штанах и оставили.