За голубым сибирским морем

Гагарин Петр Иванович

Подбирая растрепавшиеся волосы, она с ехидцей добавила:

— Представляю, как начнут тебя обсуждать, прорабатывать. Молодой преподаватель! На весь город.

— Этим меня не запугаешь. Я…

Ряшков кипятился, но руки его все медленнее и медленнее завязывали шнурок на ботинке. Потом он походил по комнате, остановился у окна, долго смотрел на улицу.

Ида тем временем закончила с прической, накинула на плечи халатик (она вела себя так, словно они прожили десятки лет) и уже совсем спокойно, даже ласково, сказала:

— Ваня, уже девять часов, сходи

в гастроном, вот деньги. Купи коньяку, ну и сыру или… что там есть. Это будет лучше. Мир и тишина. И репутация твоя не будет подмочена. Со мной не пропадешь. Сходи, котик, купи. Я чай подогрею.

Он вышел на улицу, вздохнул: нет, не сон! Помял в руке хрустящие бумажки, сунул в карман. Сначала хотел плюнуть на это крыльцо и уйти, но потом подумал: «А если она заварит кашу, вызовут на бюро. Да и жизнь одинокая… Э-эх… поживем, а там видно будет».

Махнул рукой и зашагал в магазин выполнять первый наказ супруги.

3

Идочка вскоре бросила лисьи ужимки, стала полновластным начальником супруга. Она теперь уже не звала его котиком. Требовала денег, продуктов, лучших материй. Работу, разумеется, оставила, и если иногда заходила в центральную городскую библиотеку, так только за тем, чтобы посмотреть новый журнал мод.

На улице Идочка теперь еще чаще появлялась в новых замысловато сшитых платьях, пальто, причудливых шляпах… На шее носила глазастую, зубастую лису.

Жирно накрашенные губы делали ее рот большим, жадным… Да, она обращала на себя внимание!

Иван Степанович уж миллион раз проклинал себя за то, что струсил в то роковое утро, не подумал о настоящей супружеской жизни. Испугался угроз, не порвал с нею сразу. Затянула…

Так и жил: не холост, не женат; жил, избегая своей красавицы, своего дома. Благо, времени свободного мало было: работа, лекции, собрания, заседания, совещания… А если находились свободные часы, минуты, он садился за столик малозаметной чайной и отводил там свою душу.

Да, лучше жить в одиночестве, чем жить в несогласии!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

РУЖЕНА БЕЖИТ В БРИГАДУ

1

Степь лежала перед ним распластанная, притихшая.

Больше недели жарило забайкальское солнце, а сегодня ночью прошел сильный дождь. Он сердито выхлестал землю, словно хотел ей досадить, а она только этого и ждала. Высушенная суховеями, степь с жадностью напилась прохладной воды и сейчас, ранним утром, она, ровная и необозримая, спокойно отдыхала, дышала теплом, влагой и ароматами цветов.

Ничто не шелохнется, все спит. Но это только на первый взгляд. Степь живет. Вон чернеет кучка земли, над нею что-то шевельнулось… тарбаган! Постоял на задних лапках, свистнул и юркнул в свою нору. Пташка перепорхнула. Пчела. Видимо, с колхозной пасеки. Ползает по согнувшемуся цветку…

«Скорее бы дойти да выспаться», — подумал Павел.

Человеку надо выспаться! Вчера

уже поздно вечером поезд примчал Павла на маленькую станцию Моготан. В соседнем районе его постигла неудача: рекомендованная изба-читальня, как одна из лучших, оказалась отстающей… Тогда Павел, вспоминая недобрым словом областной отдел культпросветработы, решил завернуть в соседний район, разыскать здесь ту самую Ружену, о которой читал в Светенской районной газете.

…И вот он приехал. Вышел из вагона, осмотрелся кругом. Только на столбе тускло светит фонарь, похожий на большую граненую рюмку. Да еще в маленьком здании станции огонек горит.

В окне маячила фигура железнодорожника в форменной фуражке с красным верхом. Это был дежурный по станции. У него на скрипучем диване и провел Павел ночь. Несколько раз принимался спать. Под шум дождя так сладко дремалось, но кто-то с соседней станции будто нарочно мешал ему. Стоило только Павлу закрыть глаза, как тот, невидимый, вредный человек, начинал трезвонить дежурному. Дежурный быстро хватал трубку и каждый раз кричал одно и то же: «Я Моготан»… Вначале кричал громко, внятно, потом тише, тише, совсем замолкал.

И тогда в маленькой, заставленной аппаратами комнате, наступала приятная тишина. Тогда Павел забывал, что он — на железнодорожной станции, лежит на деревянной скамейке, а не в мягкой постели.

Но тут снова трезвонили проклятые никелированные тарелки. И Грибанов снова открывал глаза: тот же вокзальный диван с твердыми брусочками, та же лампа с закоптелым стеклом и тот же дежурный, кричащий в трубку… А так хотелось спать!

И вот Павел уже в пятидесяти километрах от железной дороги. Больше часа он ехал на попутной машине. Теперь бы уж на месте был, но машина шла не в Озерки, а в соседний колхоз. Шофер высадил его, показал: «Вон за ту сопку перевалите, там опять степь, речушка. Километров семь-восемь. А мне сюда!» — и, газанув, умчался влево, в распадок.

Павел шагал по степи, время от времени поправляя на плече ремешок полевой сумки, придерживая ее, вздувшуюся от блокнотов, полотенца и бутербродов. До вершины сопки все еще было далеко, и он подумал, что эти «семь-восемь» километров, наверное, измерялись местными жителями, которые в шутку говорят: «хороший конь — восемь километров, плохой — двенадцать».

Шел, борясь со сном, подбадривая себя, что познает еще один уголок области, что будь он не журналист, а токарь или, скажем, учитель, ему не удалось бы так много путешествовать.

Когда лента дороги перегнулась через вершину сопки, он увидел село. Остановился. В огромной низине — две ровные улицы. Зеленели сады. Справа, по лугам, лохматыми шапками были разбросаны кустики. Путаясь между ними, петляла речушка. Отсюда она походила на стальную ленту, кем-то в беспорядке брошенную и забытую. Добравшись до села, речка уперлась в плотину и разлилась в широкое озеро. На берегу его белела еще не достроенная Озерковская ГЭС.

2

В сельсовете Павлу рассказали, где находится библиотека, и он пошел.