За голубым сибирским морем

Гагарин Петр Иванович

«Чудеса под пером»

(Почти быль)

Всеми уважаемый зав. сельхозотделом Гусаров усиленно искал материалы на животноводческие темы. Рылся в своем столе и… «Ба, нашел, нашел, кажется», — прошептал он и начал читать:

Что ты ржешь, мой конь ретивый, Что ты шею опустил, Не потряхиваешь гривой, Не грызешь своих удил?

— Так, так, — обрадованно заговорил Кузьма Ильич сам с собой, — что-то о живом тягле, кстати, кстати…

Али

я тебя не холю. Али ешь овса не вволю…

— Гм… Не редакционный автор, а здорово пишет. Толково! — вслух размышлял Гусаров. — Только неясно: чей же это конь. Колхозный? А может быть, дело происходит на конезаводе…

— Ваня, — крикнул он сотруднику своего отдела Везюлину, — вот корреспонденция привлеченного автора, критическая. Наверное, залежалась в отделе писем, осовремень ее, обработай, используем в животноводческой подборке.

Везюлин прочитал стихи, почесал затылок, улыбнулся:

— Н-да… Но ведь это же, кажется…

— Давай, давай, — торопил Гусаров, — чего там кажется. Секретарь ждет в номер.

— Ага, ну тогда… — и он смело взялся за перо.

Голубенко фыркнул, оглянулся: рядом стояла Люба. Стал читать дальше.

— А почему он вдруг заржал? — вслух начал размышлять Ваня Везюлин. — Ржет, наверное, пить хочет?

Перо побежало.

«Что попьешь, мой конь ретивый… И с чего это вдруг колхозный конь шею опустил? Надо подбодрить его, — подумал Ваня. — И вообще шею выбросить. Зачем лишняя деталь будет путаться тут. Напишу хотя бы вот так:

Что попьешь, мой конь ретивый? Пей, колхозный жеребец! Борони, махая гривой, Добывай стране хлебец!

Люба, зажав рот, юркнула в свой кабинет. Голубенко продолжал читать:

Но вдруг Везюлин остановил бег своего пера, подумал: «Хлебец-то, хлебец, а стихи тут к чему? Прозой надо! Яснее скажешь, больше строк выйдет». И он быстро начал строчить:

«На поле заржал конь.

— Что ты ржешь, мой конь ретивый? — спросил его конюх. — Может, хочешь водицы испить? Испей, испей.

Конюх знал, что заботливый уход за конем во время посевной решает судьбу боронования.

Конь попил, но продолжал по-прежнему надрывно ржать. Он, видимо, в условиях данного времени хотел овса, но овса не было. Колхоз нерационально использовал корма, не оставил надлежащего резерва на время ответственного периода весенне-посевной кампании. И вот вам вопиющий факт.

Да, о расхлябанности в колхозном руководстве говорит нам ржание этого колхозного жеребца. Такое ржание в дальнейшем нетерпимо. Куда смотрит правление колхоза?»

Гусаров прочитал заметку, встрепенулся от радости:

— Вот это нам и надо. Неси на машинку.

«Было ли такое?» — законно усомнится читатель.

Дело, товарищ, не в стихах, не в заметке, а в правке, в стиле работы отдела. Пушкин, конечно, не обидится на нас. Это мы просто домыслили. Но селькоры на вас обижаются, товарищи из сельхозотдела. Ведь авторы из колхозов и совхозов зачастую не узнают своих материалов: то они изрезаны, то из них критика вычеркнута, то водой разбавлены — такова литературная правка!

Дорожить рукописью автора, как живой тканью мыслей советского труженика, оберегать его стиль. Больше чуткости. За глубокую критику в газете, за яркий показ всего передового, прогрессивного!»

В кабинетах редакции все еще было шумно: журналисты громко обсуждали свежие материалы стенгазеты, смеялись.

Смеялись и сожалели, что перо фельетониста не коснулось редактора. О нем — ни слова.

Тут Володя остался верен себе — он все еще выгораживал Ряшкова.

3

Собирались

на закрытое партийное собрание. Коммунисты входили в кабинет редактора, садились и вполголоса, а то и шепотом перебрасывались отдельными, ничего не значащими фразами. Мысли журналистов были заняты предстоящим разговором о самом главном в их жизни: о борьбе за пятилетку.

Особенно неспокоен был Грибанов. Он знал, что речь будет идти не о нем, но все-таки…

Шмагин тоже волновался: то брал список коммунистов и уж в который раз просматривал его, то рылся в своей папке и снова возвращался к списку, время от времени посматривая на дверь.

Ряшков сидел в глубоком кресле возле своего стола и читал «Правду», делая вид, что собрание его не волнует. Однако в газету он смотрел мало, все больше — на сотрудников да на секретаря парторганизации, который сейчас сидел за столом редактора.

Перед самым началом собрания Ряшков дернулся всем телом, начал ощупывать карманы: «Партбилет… А если Шмагин, как в прошлый раз, скажет: «Проверьте друг у друга партийные билеты…»

Он выскочил в приемную, набрал номер домашнего телефона и, прикрывая трубку ладонью, озираясь, заговорил:

— Алло, алло, Идочка, партбилет, партбилет… У нас собрание. Да, да, в комоде. Что? Некогда? Да ты понимаешь… Ну ладно. Пришлю машину.

Пришел раскрасневшийся, тяжело дыша, сел на свое место и снова зашуршал газетой, ничего не видя в ней.

Последним неторопливо вошел Гусаров.

Шмагин встал, обвел глазами комнату. Впереди, у самого стола, сидели Грибанов, Курбатов, Голубенко, Люба, слева — Крутяков, Сергей Андреевич, справа в мягком кожаном кресле утонул Ряшков. Дальше расселись другие сотрудники редакции.

Когда начали утверждать повестку дня, в двери показалась голова шофера Лисичкина. Ряшков бросился к нему и вытолкнул его в приемную. Через минуту, уже с партбилетом в кармане, Иван Степанович спокойно прошел к своему креслу.

Собрание началось.

…Докладчик говорил все смелее. Его жесты, голос, скупые, но весомые слова держали собрание в напряжении.

Он рассказал о стройках пятилетки в стране и в своем крае, о задачах печати, о необходимости все шире развертывать в газете критику и самокритику, беспощадно бороться с явными и скрытыми саботажниками. Он резко говорил о недостатках в газете, критиковал коммунистов, особенно Ряшкова.

В заключение докладчик сказал:

— Коммунизм надо не только приветствовать, его надо строить. И поэтому мы сейчас перед каждым должны поставить вопрос так: если ты вскрываешь недостатки, борешься с ними, двигаешь дело вперед, — значит ты с нами; если ты замалчиваешь провалы, прячешь их, — значит ты сдерживаешь наше движение вперед. В жизни, товарищи, есть только два пути — третьего не дано.

Это партийное собрание было на редкость шумным. Выступали один за другим.

…Потом поднимается Сергей Андреевич Армянцев. Он еле сдерживает себя. Сильно злится на промышленный отдел, на редактора: живем, лишь фиксируя события, мало ставим перспективных и проблемных вопросов, забыли об экономике, приглаживаем…

Уже повернувшись к своему стулу, обдав Ряшкова взглядом строгого осуждения, Армянцев заявил:

— Одним словом, так работать нельзя. Пора понять…

— Что это, угроза? — ехидно спросил у него редактор с деланной улыбкой.

— Нет, это — требование партий. Оно касается и нас и вас.

Выступают Везюлин, Люба, Крутяков, Гусаров. Они критикуют Шмагина за недостатки в работе, критикуют Курбатова за то, что он не нашел в стенгазете места для Ряшкова, резко говорят о поведении редактора.

Ряшков сидит, низко склонив голову, и то спокойно выводит на бумаге какие-то угольники, квадраты, лабиринты, то усиленно чиркает карандашом, затушевывая их. А мысли бешено, вскачь несутся и несутся. Он, быть может, впервые сегодня так глубоко почувствовал, что сам виноват. Сам! «Думал, все могу, все!.. Защищал этого, льстил ему…»