За голубым сибирским морем
Шрифт:
— Никиту Степановича? — оживился Павел. — Правильно.
— Сижу вот жду его. Сюда зашел, — шофер показал на дверь. — Автомашины ремонтировать надо, а в мастерской пусто. Сюда приехали, может, запасными частями помогут нам.
— Помогут, заводы помогут, — начал уверять Павел, — сейчас о торговле все заботятся. А как ваши залежи?
— Разворошили, — Костя заулыбался. — Никита Семенович такой. Приезжайте, опять прокатимся.
— Да уж по той дороге… — Павел покачал головой. — А как там Евсеич поживает?
— О, теперь он
— Привет ему, большой привет. Скажи, от газетчика.
— Он помнит вас. Там вас многие вспоминают.
Когда вышли из гардеробной, Шмагин хлопнул Павла по плечу:
— Вот так «Светенские залежи»!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ВПЕРЕД ПЯТКАМИ
Еще вчера Иван Степанович Ряшков узнал, что Шмагин и Грибанов ушли в обком. А случилось это так. Ряшков читал третью полосу, один материал промышленного отдела вызвал у редактора сомнение, он решил проверить, проконсультироваться у зав. промышленным отделом. Послал за ним дежурного, тот сообщил: ушли в обком.
Это уж совсем нарушило покой Ряшкова. На партийном собрании хлестали, а теперь еще в обком. Зачем, к кому?
Подписав полосы, Иван Степанович не стал вызывать машину — пошел пешком. Размышлял о своем незавидном положении.
И ночь у Ряшкова была тяжелая. Часто просыпался: мучили кошмарные сны. То он в дремучей тайге один-одинешенек, то летел куда-то в пропасть, то вдруг увидел Щавелева. Остановился, решил отвесить шефу поклон. Склонил голову, еще немножко, ниже, ниже и… превратился в крендель, а потом в… мяч! Да, в футбольный мяч. Толстяк, пыхтя и отдуваясь, подошел и покатил его… Но ворота узкие… Ба, да это же не ворота — двери редакции!
Вот уже совсем близко. Но что это? Ага, команда футболистов. Ребята здоровые, эти так напинают! Нападающий подбежал — бах!.. Сильно в бок ударил, еще, еще… О, о!.. Вот и покатился обратно, а толстяк в квадратном пенсне не пускает, тихонько, молча катит обратно. Но у ворот — снова ему по бокам: бах, бах!..
— Ой, о… о… э, э…
Агриппина Львовна ткнула мужа в бок, заворчала:
— Ну, что ты мычишь? Режут, что ли? Шляется до полночи, а потом…
Ряшков открыл глаза, схватился за сердце, которое готово было выскочить. Потолок темный, опустился низко, давит. За окном — серо. Вытер пот простыней, прошептал:
— Что за проклятье, рассвет бы скорее…
Так и не мог больше уснуть.
Утром пришел в редакцию раньше обычного. Все никак не мог решить: пойти в обком или не пойти, высказаться против шефа или подождать.
«А долго ли это продлится? Правда, сейчас у меня в редакции тишина. Я им после собрания
Он выдернул ящик из стола, закурил и стал медленно прогуливаться по кабинету, скрипя половицами.
«Этак ожиревший лентяй утопит меня. Нет, хватит! Выступлю на бюро и… все расскажу.
А может быть, может быть… к секретарю сходить, к первому. Объяснить все — пусть знает. Но если Щавелев… Тогда я снова в его руках! Сегодня промолчит, а завтра скажет: «Не справляется. Пытались поправлять — не получалось». Кому же больше поверят — ему, Щавелеву. Ему поверят! Значит, опередить его, опередить!»
Богунцова у себя не было. «Утром выехал в район», — сообщила секретарша.
«Ах, черт побери, — прошептал раздосадованный Ряшков. — Ко второму пойти? Наверняка и его нет. Уборочная. Интересно, а Щавелев выехал куда или по-прежнему…»
В приемной Щавелева суетились люди: звонили по телефонам, просили немедленно выслать «Скорую помощь». Никто ничего не объяснял, лишь уборщица успела шепнуть Ряшкову: «С Щавелевым, сказывают, был крупный разговор, сегодня заболел — сердечный приступ».
Ряшков попятился, попятился и незаметно выскользнул из коридора. Сбегая вниз по лестнице, он клял себя: «И тут опоздал! Что бы прийти вчера, позавчера? А сейчас заяви, скажут: трус, ни совести, ни чести…
Впрочем, почему обязательно сегодня? — Он зашагал степеннее, приосанился. — Подождем, пусть на здоровье болеет, а там увидим».
Бодро вошел в редакцию, распахнул дверь своего кабинета, окинул его взглядом: стол стоял по-прежнему, только сегодня на нем не было порядка, завален бумагами, с краев уныло свесились газеты.
Медленно сел в кресло, облокотился на стол: «Теперь держись, Иван Ряшков, держись, шефа нет, а о решении собрания, наверняка, узнают… А что, если?.. Да, да, верно… Раз-два выступить, покритиковать старших, разгромить кого-нибудь, а потом если что — полным голосом заявить: «За критику расправились, невзлюбили! Как думаешь, товарищ редактор, а? — Он распрямился в кресле, потер руки от удовольствия. — Как, а? На днях сессия облсовета. На повестке — сельское хозяйство, выполнение февральского Пленума. Вот мы и…»
Эта мысль окрылила Ряшкова, он начал спешно готовить тезисы своей речи. Она должна быть не громовой, но громкой, впечатляющей.
Выступление редактора состоялось. Речь его, действительно, оказалась впечатляющей. Когда закончилась сессия, в раздевалке только и говорили о редакторе: «Вот это да! Смотри-ка смело как!..»
Он слышал это краем уха, слушал и радовался.
Ему верилось, что метод обороны найден! Еще одно-два таких выступления и — гарантия. Не посмеют тронуть!