За плечами XX век
Шрифт:
Давно, когда мне не было еще трех лет, мы приехали из Белоруссии в Москву. Раздвинулись двери теплушки, и папа – он встречал нас на вокзале – снял меня и понес, завернутую в мое красное ватное одеяло, по ночной, незнакомой, огромной Москве, где нам предстояло жить. А рядом семенил мой старший брат.
Между тем и этим приездом в Москву заключена вся моя жизнь. Сейчас я куда больше робею от предстоящей встречи.
Мы благополучно миновали контрольный пост при выходе с вокзала, простились с полковником и вышли на площадь. Перед нами была земля обетованная, а мы не знали, как нам
Старшина – это было теперь лишь прозвище. Его аттестовали: он такой же техник-интендант II ранга, как и мы. Больше он не командовал нами, но переучиться и называть его по-новому у нас уже не хватало времени.
Нас впустили в дом и провели в большую комнату, где в постели лежала старушка. Внук долго тряс ее руку, а потом пригнулся и припал к ее лицу своей бакенбардой. Она поздоровалась за руку с каждым из нас и тихо спросила сахару. У нас его не было.
– Мы сами, бабушка, сутки отлабали без ничего. – Язык Старшины состоит из смеси военных терминов с жаргоном «лабухов». До призыва в армию Старшина, бросив школу, играл в джазе кинотеатра «Ударник».
За спущенными на окнах бумажными черными шторами, за стеклами была Москва. Мы разостлали на полу одеяла и легли, укрывшись шинелями. В комнате горела тусклая лампочка.
Бабушка громко вздохнула и опять попросила сахару.
– Бабушка! – отрывисто сказал Старшина своим довольно пошлым голосом. – Время военное. – И натянул шинель на голову.
Митька встрепенулся, вскочил, прошлепал босиком к ее кровати.
– Бабушка!
Он стал мягко объяснять, что у нас даже продаттестаты пропали. Обещал, что утром сварим кашу из концентрата. Он вернулся, присел возле Старшины, будто между ними никогда и ссоры не было. Я еще в школе замечала: тот, кто одолел в драке, по прошествии времени питает слабость к пострадавшему.
Нам хотелось спать, мы натянули на головы шинели, чтоб не слышать, как вздыхает бабушка.
Наш дом стоял, большой и обшарпанный, не ведая ничего о том, что это я перед ним на тротуаре с рыжим чемоданом в руке. Я еще не смела войти за ограду, а за ней, у самых стен, у многочисленных подъездов проходили его жильцы.
Нашему свиданию недоставало взаимности, дом был слишком большой, слишком каменный, чтоб заметить меня.
Поколебавшись, идти ли разыскивать управдома – мои двоюродные сестры Рая и Нюня писали мне, что, уезжая, сдали ему ключ от квартиры, – я вошла в подъезд.
Новых надписей совсем не прибавилось. Те же «Туся+Дима = любовь», и для наглядности нарисована свекла, пронзенная стрелой.
Я нажала кнопку, но звонок не действовал, и я постучала в дверь. Услышала: кто-то двигался в нашей квартире, рычал, упирался, кого-то уговаривали, волокли.
Я долго, настойчиво стучала, пока наконец дверь на цепочке приоткрылась, из щели на меня глянуло испуганное женское лицо.
Дверь захлопнулась. Звякнула вытянутая из паза цепочка, и на этот раз дверь распахнулась передо мной.
– Ну уж если вы такие настойчивые, –
Я нерешительно шагнула через порог и опустила на пол чемодан.
– И здесь отыскали. Опять вас из воинской части прислали. А я после ночи, я спать имею право или нет? Как думаете? – тускло спросила она.
Я сказала что-то насчет того, что не разыскивала ее и что она принимает меня за кого-то другого. Я хотела пройти, но она преградила путь в квартиру.
– Зря только беспокоитесь. – Настойчиво и в то же время робко ткнула она мне какую-то бумажку. Мне пришлось прочитать про то, что сука Джека должна ощениться.
Женщина неспокойно оглядывалась через плечо на дверь папиной комнаты – оттуда доносилась возня и глухое рычание.
– Я только на одну ночь сюда или, может быть, на две, не больше. Пока с нами разберутся в Генштабе…
Громоздко и хвастливо прозвучало здесь это слово – Генштаб. Я села на чемодан, подобрав под себя полы шинели. Теперь мне был виден велосипед, подвешенный на крюке под самый потолок.
– Здесь все занято, – сказала женщина.
– Но я ведь здесь жила. Ведь вон же мой велосипед…
Она повела головой за моим указательным пальцем, и, кажется, до нее стало теперь доходить, что к чему.
– Вы, значит, хозяева, – соображала она, приперев спиной дверь папиной комнаты. – А мы ничего вашего не трогаем. Так что пожалуйста. Мы не сами по себе, не самовольно – переселены сюда из задних корпусов. Наши корпуса законсервированы. А нам бы еще лучше по своим квартирам жить.
Не отлипая от двери, она приоткрыла ее, вместе с ней отъехав в сторону, и из папиной комнаты вышла собака.
Этот доберман-пинчер ни в коем случае не был «сукой Джекой», потому что он был кобель. Он едва обратил на меня внимание, резво простучал по коридору тонкими, породистыми ногами, развернулся, прошел еще разок и, закончив разминку, удалился опять в комнату, сопровождаемый хозяйкой.
Я озиралась в опустевшем коридоре. Сюда выходили еще две двери, глухо, отгороженно захлопнутые. На одной из них, стеклянной, матовой, была прикреплена бумажка. Я подошла ближе, и от радости и волнения у меня застучало сердце, а слова на бумажке запрыгали. Рукой моего старшего брата было написано: «Привет вам, товарищи, приезжающие с фронта и из тыла! Заходите и располагайтесь. Спать укладывайтесь на клеенчатый диван во избежание распространения бекасов».
Чего только не было затолкнуто в эту комнату! Посреди нее на обеденном столе высился пружинный матрац, прикрытый моим ватным одеялом. Колченогий столик с семейным альбомом привалился, припадая, к буфету. Он вытеснен со своего места у стены черным клеенчатым диваном, переехавшим сюда из папиной комнаты, где теперь скрывался от мобилизации доберман.
Я закрыла за собой дверь. Потом повернула ключ, торчавший в двери. Постояла и двинулась к черному дивану. Споткнулась, наподдала что-то сапогом – тяжело покатился кожаный мяч. Я метнулась за ним, достала его из-под стула. Держала его на руках, не зная, куда его деть. Это папин тяжелый мяч для упражнений больной руки.