За плечами XX век
Шрифт:
Я положила мяч на подоконник, подперла его утюгом, чтобы не скатился, пошла к дивану.
Москва еще в утреннем сумраке. Длинный коридор Генштаба освещен электричеством. Сидя на полу, военный, стянув валенок, перематывает портянкой ногу. По коридору снуют полковники с настольными лампами и корзинами для бумаг, с чернильными приборами в руках. Налаживают свой кабинетный быт, потрясенный эвакуацией.
Вот он какой, коридор Генштаба в начале января сорок второго года.
Толкаю
Разговаривают шепотом, откашливаются осторожно, как в театре перед поднятием занавеса.
А Ники нет. По цепочке шепотом передают мне: ее команду сняли с поезда в Пензе – отправили на станцию Каменка, в штаб Южного фронта. Значит, все. Не увидимся больше.
А двум другим командам посчастливилось благополучно проскочить до Москвы. И вместо того чтобы ехать дальше в Каменку, они увязались за нами в Генштаб. Нам-то было велено явиться – нас передают в воздушно-десантные войска, – а они чего пришли? Теперь тут вместе с нашей «обезглавленной» командой, оказавшейся в пути без старшого и без командировочного предписания, почти что тридцать человек.
Еще две-три долгие минуты, и из двери – не той, в которую проникла сюда я, а из внутренней, ведущей в другую комнату, – появляется наша Судьба. Она не в тоге и без светильника в руках. Трубы не возвещают о ее появлении. Гремят лишь наши стулья. Мы бурно встаем перед Судьбой с майорскими шпалами на петлицах, прижимающей к бедру папку с болтающимися завязочками. Покивав нам, майор садится за письменный стол, папку – перед собой, и локти по сторонам ее, как часовые.
Мы тоже усаживаемся на своих стульях, тихо дышим.
У майора скромное, симпатичное лицо. Белесый чубчик свисает по лбу, маленький пришлепнутый нос сосредоточенно морщится.
– ВДВ – это воздушно-десантные войска, – говорит майор. – Для нанесения удара по врагу с тыла на временно захваченной им территории. Теперь вместо отдельных десантных полков, как это было до сих пор, будут действовать целые десантные бригады. Бригады формируются, им нужны переводчики. Мы решили передать вас в ВДВ.
Просто, по-деловому, без лишних слов.
– Вопросы имеются?
– Нет вопросов! – звонко за всех Зина Прутикова. Хватает инициативу на лету. – Все ясно! – У нее это неплохо получается, во всяком случае к месту.
Окидываю взглядом наше полукружие. Ангелина придерживает на коленях какой-то толщенный фолиант. Ее большое белое лицо внимательно, как на занятиях в Ставрополе. Поверх нагрудного кармана, под мощным плечом Ангелины, как высший орден, – скромный и гордый значок парашютиста. Один-единственный тут на всех нас.
У Митьки Коршунова светлая прядь косо легла между бровей, но он не шелохнется,
Все же не хватает чего-то, каких-то слов, напутствия, что ли.
Майор завязывает и развязывает шнурочки у папки.
– Вот так, значит, – дополняет он к сказанному. – Передаем вас. Кто хотит, конечно. А кто не хотит, пусть скажет.
Простовато. Даже курьезно, до чего же простовата эта самая патетическая минута нашей жизни. «Быть или не быть…» «Хотит или не хотит…»
Кто-то задвигался, встал. Высокая, пышноволосая девушка с выпуклыми, часто мигающими глазами.
– Я хочу сказать, товарищ майор… Дело в том, что я не переношу высоты. Даже когда с моста вниз смотрю, голова кружится…
– Понятно. Фамилие?
Она называет, и майор глядит в свою папку и что-то там отмечает.
Эта девушка жила в большом классе на первом этаже, там же, где Ангелина. Она москвичка, из Сокольников, училась в пединституте. Добрая, компанейская девушка. Оказывается, голова у нее кружится на мосту. Она чересчур буквально примеряет себя к делу, признается чистосердечно в непригодности. Она просто не поняла, о чем речь.
Головокружение, плоскостопие, рахит – это все из зоны практического. А речь сейчас о другом. «Быть или не быть…» Так что высаживаем одну потерпевшую.
– Кто еще?
Минута безмолвия.
– Я! – Кто-то поднимается, называет фамилию. – Я вам потом объясню…
Майор изо всех сил морщит приплюснутый нос, вглядываясь в говорящего голубыми глазами.
– Я вынужден просить оставить меня в сухопутных войсках… У меня есть основание…
Страшно взглянуть в его сторону.
Но майор с белесым чубчиком не делит нас на чистых и нечистых. Он покладисто берется за свою папку, дергает шнурочки, которые успел завязать, и, отыскав нужную фамилию, делает пометку карандашом: галочку, или крестик, или какой-то там знак зодиака.
– У кого еще вопросы будут?
Какое оружие выдадут? Снабдят ли компасом или самим поискать надо? Брать ли с собой одеяло?
Да мало ли о чем можно спросить. Но – перекрыто. Ведь еще Зина Прутикова за всех ответила: «Все ясно!» – и если вопрос задашь – выходит, колеблешься.
– У меня вопрос!
Боже мой, Анечка.
– Фамилие?
– Любимова. Я хотела спросить, брать ли одеяло? И дадут ли нам рюкзак?
Майор, не взглянув на нее, отвечает, но я не слышу, слежу за его карандашом, что-то отыскивающим в папке.
– Еще у кого вопросы?
Смотрю в пол, паркетный, ненатертый, обшарпанный. Нет больше вопросов. Ни у кого!
Майор зачитывает список военных переводчиков, направленных в ВДВ. Все уцелели в списке, кроме троих. Третья – Анечка.