За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
— Правильно, Вильгельм. Три полутона. — Он слышал свои собственные слова, произносимые как будто кем-то стоящим рядом. — Мажорная терция — это четыре полутона, а минорная терция — лишь три полутона. Теперь давай посмотрим, сможешь ли ты ответить на действительно сложный вопрос. — Он видел, как мальчик застыл от напряжения. — Хватит ли только двух ключей, если на сигнатуре будет один, два, три, четыре или миллион диезов и бемолей? Подумай.
— Да, герр директор, хватит, потому что...
Он смотрел в пространство невидящим взором, с застывшей улыбкой одобрения на губах, пока внутри его нарастал гнев. Он потерял десять
— Очень хорошо, Вильгельм, — сказал он, когда в коридоре прозвенел звонок. — К следующему уроку выучите...
Спустя минуту он был в своём красивом директорском кабинете с массивным столом, инкрустированным бронзой, и с портретом Фридриха Августа над камином и вышагивал по толстому зелёному ковру, заложив руки за спину. Теперь его гнев сменился чувством возмущения несправедливостью. Почему он должен приносить себя в жертву? Зачем ему оставаться в этом городе? Из-за детей? Они могут воспитываться и в Берлине, не так ли? Его мать будет рада время от времени видеть своих внуков... Так что же остаётся — любовь Сесиль к маленьким городам? Наверняка какой-нибудь кружок рукоделия и благосклонное дамское общество, которое она сможет патронировать, могут найтись для неё и там, так же, как и добродетельные фрау, с которыми можно пить чай и отправляться в экспедиции по магазинам. Да, он поговорит с ней и прямо скажет о своих желаниях и изложит закон...
— Войдите, — бросил он нетерпеливо в ответ на стук в дверь.
Герман Шмидт ворвался в комнату так, словно за ним гнался козел. Он был коренастым маленьким человечком с пухлыми, как у ребёнка, щеками, пышными белыми бакенбардами и узкими бровями, которые изгибались над его голубыми глазами, подобно не на место посаженным усикам. Он был раздражительным, робким и почему-то постоянно куда-то торопился. Но он был также, по мнению Феликса, превосходным флейтистом и вообще отличным музыкантом. Его преданность Феликсу была неистовой и абсолютной, смешанной с лёгким чувством собственника. У него сформировалось убеждение, что молодой герр директор часто действовал по его советам и что поэтому, будучи человеком, по возрасту годящимся тому в отцы, он был обязан поделиться опытом. Без всякого официального титула или вознаграждения, кроме обычной заработной платы музыканта, он прикипел к Феликсу, выполняя бесчисленные маленькие поручения, завоёвывая его любовь и доверие и ничего не прося взамен, кроме разрешения служить ему и любить его.
Прежде чем Шмидт смог что-то сказать, Феликс обернулся к нему.
— Знаешь ли ты какую-нибудь причину, по которой я должен оставаться в этом глупом городе? — гаркнул он с места в карьер. Брови Германа высоко поднялись. — Не скажешь ли ты мне, какого чёрта я
— Потому что от вас ждут, что вы будете это делать, герр директор, — промямлил Шмидт, застигнутый врасплох этой неожиданной эскападой.
— В том-то и дело! — прорычал Феликс, глядя на старика так, словно тот был его заклятым врагом. — Ты со мной десять лет, но разве ты меня когда-нибудь спросил об этом? Нет! Разве ты когда-нибудь сказал: «Герр директор, почему вы живете в этом затхлом городе?» Нет! Наоборот, ты отчасти ответствен за то, что я здесь, потому что ты приезжал в Дюссельдорф, чтобы шпионить за мной, когда я проводил Рейнский фестиваль, и сообщил попечителям, что я подходящий человек для Лейпцига.
— Но, герр директор...
— Никаких объяснений и извинений. В будущем году в это время у Гевандхаузского оркестра будет новый дирижёр, у консерватории — новый директор, а я буду вести жизнь свободного джентельмена. — Он заметил пачку писем в руке Шмидта. — Оставь это на столе — я посмотрю завтра.
— Что-нибудь ещё?
— Ничего, — ответил Феликс, садясь за стол. — Проверь, чтобы ноты для всех инструментов к следующему концерту были завтра на репетиции под рукой. — Он собирался было движением руки отпустить старика, но вместо этого повернулся к нему. — Пожалуйста, не говори никому, даже своей жене, о чём я только что сказал.
— Вы можете положиться на меня, герр директор.
— Знаю, — улыбнулся Феликс. Мгновенье он смотрел на своего неофициального секретаря с нежностью. — Ты хороший человек, Герман. Не знаю, что бы я делал без тебя.
Ради таких комплиментов Шмидт жил. Его глаза выразили обожание и собачью преданность.
— Вы знаете, что я всё для вас сделаю, герр директор.
Феликс кивнул, затем вдруг произнёс с притворной резкостью:
— Ну, теперь убирайся отсюда поскорее, не то твоя жена сдерёт с тебя шкуру. Я бы тоже ушёл, если бы фрау Мендельсон не сказала мне, что заедет за мной. Но ты знаешь женщин — всегда опаздывают.
На этом мужском заявлении разговор был окончен, и Герман Шмидт удалился шаркающей походкой.
Сумерки расплывались по кабинету. Уже пурпурная форма Фридриха Августа превратилась в расплывчатое алое пятно над камином. Зелёный ковёр стал чёрным. За окнами уже повисло тёмное покрывало. Ещё один день прошёл, подумал он. Ещё один трудный, обыденный, скучный день. В Лондоне Карл, должно быть, одевается к ужину в каком-нибудь фешенебельном доме. В Париже, Вене, Берлине улицы заполнены экипажами и залиты огнями кафе. А он был здесь, один в тишине погружающейся во тьму конторы, ожидая свою жену, которая отвезёт его на домашний ужин и долгий тихий вечер в кабинете.
Он услышал, как открылась дверь, и обернулся. Сесиль входила в комнату, очень красивая в своей шляпке и короткой накидке, отделанной мехом, поскольку осенние вечера уже сделались прохладными. Она наклонилась и поцеловала его в бровь.
— Прости, дорогой, — проговорила она, слегка запыхавшись. — Я ходила по магазинам с Эльзой, а она никак не могла сделать выбор.
— И как поживает её светлость? — спросил он, поднимаясь.
Она не почувствовала иронии.
— Некоторые женщины тратят на свои наряды столько денег, что это просто грех! — воскликнула она.