За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
Фридерик не дал ему закончить, и Феликс заметил, что он дрожит.
— Семь лет... Почти как брак, не правда ли? Нас познакомил Лист. Я видел Жорж и раньше, но, как ни странно, она меня совсем не привлекала. Её манерность, внешность, её эксцентричность — всё в ней отталкивало меня. Затем однажды...
И внезапно он заговорил так, словно слова сами слетали с его губ. Он рассказал Феликсу о Жорж Санд, о сложной, блестящей и властной женщине, которая полностью завладела его жизнью и сердцем с помощью смеси чувственности и материнской заботливости. В точных и ясных словах он проанализировал величие, слабости и противоречия этой писательницы, которая могла быть куртизанкой и аристократкой, мыслителем и медсестрой, художником и домохозяйкой. Он описал свои
Он рассказал о своём знаменитом путешествии на Майорку, начавшемся как пикник и закончившемся подобно похоронному маршу, описал свою келью в заброшенном Валдемозском монастыре, полную мрачных привидений в коричневых одеждах, — часовня всё ещё пахла мускусом и ладаном; громыхание зимних дождей по протекающей черепичной крыше; ставни, хлопающие на завывающем ветру, двери, скрипящие в ночи. А затем грустное возвращение в Париж: она — к своему перу, он — к своей жизни светского притворства. О да, он был месье Шопен, модный учитель музыки, чьи уроки стоили золотой луидор, виртуоз гостиных, сидевший за клавиатурой и выполнявший мурлыкающие приказания хозяйки; обласканный, избалованный вниманием, однако не вполне принятый в обществе капризных и невротических графинь, от которых зависело его существование. Бесконечные поездки во взятых напрокат кабриолетах в особняки его учениц; нудные уроки бездарным, но богатым светским дамам, которые относились к нему с патрицианской надменностью, скрывая её под болтовнёй и щебетанием. И иногда, для того чтобы поддержать свои скудеющие финансы и заплатить доктору или портному, выступление в салоне какой-нибудь доброй графини или польской принцессы.
Но Жорж была там, любящая и утешающая. Его друг, его любовница, его товарищ в дни депрессии, побуждающая его сочинять, закончить свои мазурки, выправить гранки издателя. Она тоже много трудилась, чтобы заработать на хлеб и на своих двух детей, создавая роман за романом, набрасывая очерки, статьи, пьесы — всё, что угодно, чтобы только свести концы с концами. Она была более сильная из них двоих и заряжала его своей силой. По её примеру он, мечтатель, импровизатор, приковывал себя к столу и находил время сочинять после утомительного дня уроков. Он даже старался спорить с издателями, борясь за приличную оплату труда бессонных ночей. Но, конечно, он никогда не побеждал, потому что они могли ждать, а он — нет. И поэтому он отдал Ноктюрн до минор за триста франков, Полонез фа-диез минор — за четыреста. Квартира, доктор, кабриолет были оплачены. Он был спасён ещё на месяц.
И так прошло семь лет — в отсутствии постоянных доходов, но согретых женской любовью. Затем однажды между ними возникло первое непонимание, которое вскоре было улажено и забыто. Но через некоторое время проявилось ещё одно, потом ещё и ещё. Споры переросли в ссоры. В запальчивости они выплёскивали друг на друга резкие упрёки и старые обиды и всё глубже погружались в них, словно в болотную топь. Ссоры больше не улаживались, но их стало меньше, потому что они слишком устали выяснять отношения и только обменивались язвительными репликами. Их сердца уже не могли прощать слова, выкрикиваемые в порыве гнева. Вмешалась гордость, источая свой яд. Теперь они жили врозь и каждый бередил свои раны.
Феликс дал другу выговориться, напрягая слух, чтобы разобрать быстрый шёпот на французском языке, зная, что Фридерик находит в исповеди некоторое облегчение. Скрытные люди иногда расположены к откровенности, подобно тому как спокойные склонны к внезапным вспышкам ярости.
— Будь терпелив, Фридерик. Это пройдёт, — сказал он, когда Шопен наконец замолчал. — Ты ещё молод и...
Он недоговорил. К чему пустые слова? Молод? Фридерик не моложе его самого, поскольку
С нежностью, как это сделал Карл, он обнял Шопена за плечи и молча вышел.
На следующее утро он покинул Париж, обещая сделать всё возможное, чтобы организовать концерт в Лейпциге.
— Я поговорю с советом попечителей, — сказал он, когда карета тронулась. — Уверен, что они согласятся.
К концу недели он достиг Франкфурта, где его ждали Сесиль и дети. Вместе они отправились в их швейцарскую деревню. Там они провели два месяца в спокойной праздности. В середине сентября они вернулись в Лейпциг, и он опять стал дирижировать еженедельными концертами Гевандхаузского оркестра, а кроме того, преподавать композицию в консерватории.
— Скажи мне, Ганс, сколько существует музыкальных ключей?
Ганс Блат вскочил на ноги:
— Два, герр директор. До мажор и ля минор. Любой другой является транспонированием одного из них.
— Хорошо. Теперь будь внимательным, потому что это немного сложнее. Как отличить мажор от минора?
Его глаза пробежали по рядам молодых увлечённых лиц. Приятно было видеть этих мальчиков такими внимательными, желающими учиться. Возможно, из кого-нибудь что-то получится... Конечно, на них производил сильное впечатление тот факт, что их профессором был герр директор: они не знали, что причиной такой чести было то, что преемник Шумана до сих пор не был найден...
Сквозь завесу своих мыслей он различал высокий мальчишеский голос, барабанивший ответ:
— Мажорный ключ известен своей мажорной терцией, герр директор, минорный ключ — своей минорной терцией.
— Очень хорошо, Ганс. Садись, мой мальчик.
Его глаза снова окинули класс. Напишет ли кто-нибудь из этих подростков что-нибудь стоящее, завоюет ли славу и деньги или все они канут в безвестность, будут перебиваться случайными заработками, играя в тавернах и пивных, давая за гроши уроки игры на фортепьяно или скрипке, проклиная годы, проведённые в Лейпцигской консерватории, его консерватории? Имел ли он право втягивать эти невинные создания в профессию, не сулящую ничего, кроме страданий и нищеты?
— Вильгельм!
Вскочил ясноглазый мальчик с взъерошенными волосами и почти пропищал от волнения:
— Да, герр директор?
— Можешь ли ты сказать, что такое мажорная терция?
— Да, герр директор, — едва слышно прошептал будущий композитор. — Когда между тоникой и верхней нотой имеется четыре полутона, терция мажорная, а ключ называется мажорным ключом.
— Прекрасно, Вильгельм. Конечно, ты понимаешь, что эти четыре полутона означают пять клавиш на фортепьяно. Например, четыре полутона, скажем, мажорной терции в до будут до, до-диез, ре, ре-диез и ми. Ты это понимаешь, не так ли? — Мальчик прилежно кивнул, слишком прилежно, чтобы быть искренним. С бьющимся сердцем он ждал следующего вопроса. — А теперь скажи мне, что такое минорная терция?
И снова мальчишеский голосок пропищал в тишине классной комнаты:
— Когда от тоники до верхней ноты три полутона.
Феликс, улыбаясь, провёл рукой по глазам. Когда-то и он был таким же, отвечая на вопросы Цельтера с тем же детским трепетом. Теперь, спустя тридцать лет, он слушал те же зазубренные ответы. Это было приятно, достаточно трогательно — и довольно странно. Даже глупо, если задуматься. Здесь сидел он, Феликс Мендельсон, в расцвете своей карьеры, награждённый Почётным крестом за особые заслуги, высшим орденом Германии, и что же он делал? Учил нотной грамоте провинциальных подростков. А почему? Потому что десять лет назад на швейцарском лугу его жена имела «чувство», что они должны переехать в Лейпциг! Было ли это славное достижение следствием мистического предчувствия Сесиль, её божественным откровением или просто наградой за то, что он был терпеливым и покорным мужем, потакающим пристрастию своей жены к маленьким городам и провинциальной жизни?