За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
Он увидел, что не водила.
— Почему? Ты знаешь, что он ненавидит длинные локоны. Они делают его похожим на девочку.
— Он ещё маленький.
— Ему восемь лет. Не думаешь ли ты, что ему пора выглядеть как мальчик?
— Хорошо, — кивнула она, подавив вздох, — если ты этого хочешь.
— Он сам этого хочет. Он сказал мне.
Она опустила глаза с видом покорности. После короткого молчания она произнесла с усилием:
— Мне жаль, что так получилось со «Страстями». Я знаю, как ты хочешь, чтобы они были исполнены.
Он бросил на неё взгляд через
— Мне тоже жаль. У нас мало времени, если мы собираемся исполнять её этой весной, как мне того хотелось бы. Вместо этого мы потратили массу времени, обсуждая моральный облик артистов... Кстати, я имел спор с Крюгером.
Его легкомысленный тон не обманул её.
— Спор? — Она озабоченно нахмурила лоб. — Из-за чего?
— Из-за Шопена. Крюгер считает, что он по моральным соображениям не должен появляться в зале. Он привёл меня в такое бешенство, что я вспылил и высказал ему всё, что о нём думаю. Он мне никогда не нравился. Ты знаешь, что он был единственным из членов совета, кто голосовал против моего назначения дирижёром?
— В самом деле? — Но Сесиль уже задавала вопрос, который больше всего её занимал: — И чем закончилось дело?
— Он остался жив, если это тебя волнует, — ответил он, скрыв разочарование под маской иронии.
— Я не это имею в виду, — с нетерпением перебила она. — Чем закончился спор?
— Обычным бессмысленным и лицемерным разглагольствованием. Мюллер был на высоте. Этот человек — прирождённый Понтий Пилат [101] . Он произнёс прекрасную проповедь. Ты знаешь. «Ну что же, дети мои, у нас могут быть маленькие разногласия, но мы все любим наш дорогой старый Лейпциг, не так ли?» Такого рода речь. — Он чуть было не упомянул о записке Крюгера, но что-то удержало его.
101
Понтий Пилат — римский прокуратор (наместник) Иудеи в 26—36 гг., по легенде, утвердивший смертный приговор Иисусу Христу и при этом символически умывший руки, заявив, что не он, а иудейские жрецы хотят этой смерти (отсюда — «умыл руки, как Понтий Пилат»).
— Лучше бы ты не ссорился с Крюгером, — заметила она с упрёком. — Он важная фигура.
Он понимал, что её замечание правильно и было сказано из лучших побуждений, но оно разозлило его. Он ждал слов утешения, заявлений одобрения, а получил критику... С горьким юмором он представил себе возвращающегося домой Давида [102] , которого укоряют за то, что он причинил боль Голиафу.
— Может быть, мне пойти извиниться перед ним? — предположил он с насмешливым раскаянием. — Ты думаешь, он простит меня, если я упаду перед ним на колени?
102
Давид —
В её глазах появились льдинки.
— Тебе незачем прибегать к сарказму, — процедила она сквозь сжатые губы. — Я просто заметила, что мне жаль, что ты с ним поссорился, вот и всё.
— Это делает честь твоему доброму сердцу.
Сесиль прикрыла веки и надела на лицо маску обиженной отстранённости. После этого они больше не разговаривали. Поклёвывая еду, они избегали смотреть друг на друга. После обеда поднялись и в напряжённом молчании прошли в кабинет.
Обычно Феликс пил кофе из чашки и иногда наливал себе маленький стаканчик шнапса или французского коньяка, а потом работал несколько часов за своим столом. Но сегодня он развалился в кресле, вытянул ноги к камину, зажав между пальцами стакан с бренди.
— Ты не будешь сегодня работать? — спросила она, вдевая нитку в иголку.
— Нет, не хочется.
Наступило молчание. В камине потрескивали дрова, выпуская фонтан искр. Он наклонился, помешал кочергой красную плоть поленьев. Затем, взяв веничек, аккуратно вымел золу. После этого вернулся к своему бренди.
— Если ты не собираешься работать, почему бы тебе не пойти спать? — спросила Сесиль, не глядя на него. — Ты выглядишь усталым.
— Я в порядке. — Он сделал глоток и погрузился в созерцание крутящегося стакана. — Знаешь ли ты, что, если смотреть на себя в ложку, отражение будет перевёрнутым? — спросил он неожиданно.
— Нет, не знаю. — Она едва шевелила губами. В зареве огня её чистое овальное лицо напоминало мадонн Липпи. После паузы она сказала: — Ты опять сегодня ничего не ел.
— Я не был голоден, а мой спор с Крюгером вызвал у меня головную боль.
— Может быть, тебе надо пойти к врачу?
— Возможно, я на днях схожу. — Её беспокойство тронуло его. Она всё-таки его любит... Он поставил стакан на маленький круглый столик и обернулся к ней. — Прости, дорогая, за то, что я говорил за ужином.
Она продолжала шить.
— Всё в порядке.
— Нет, не в порядке. Ты задавала вполне уместные вопросы, а я был груб и агрессивен. — О, если бы она только взглянула на него, подошла и села к нему на колени, как в старые дюссельдорфские дни... — Дорогая...
— Да?
— Дорогая, — теперь его голос был напряжённым и молящим, — после того как я исполню «Страсти», давай уедем из этого города.
— Что ты имеешь в виду? — Её голубые глаза смотрели на него в тревожном ожидании. — Уедем из Лейпцига?
— Да... — Одним движением Феликс оказался рядом с ней на диване, приблизив своё лицо к её лицу. — Да, милая, — взволнованно продолжал он, повысив голос. — Давай уедем отсюда. Я давно собирался сказать тебе. Я знал, что ты будешь против, но теперь всё в порядке. Теперь я знаю, зачем мы приехали в Лейпциг. Ты была права, действительно Бог послал меня сюда. Он хотел, чтобы я исполнил «Страсти», воскресил этот титанический труд. Да, я исполню их, а затем мы будет свободны, мы сможем уехать.