За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
— Особенно когда результаты такие огорчительные, — заметил он, пропуская её к выходу.
На этот раз она уловила в его реплике колкость, и в её тоне прозвучал упрёк.
— Мне кажется, что очень невоспитанно говорить так об Эльзе. — Она была горячо предана своим подругам, и это казалось Феликсу одновременно трогательным и слегка странным. — Она замечательная женщина.
— Ну конечно. Плохо, что её прекрасные качества не могут улучшить её внешность. — Он видел, что она злится, и, чтобы умиротворить, взял её под руку. — Ты, маленькая гусыня, разве ты не видишь, что я шучу?
— Мне не нравятся такие шутки, — процедила она сквозь поджатые
— Я обожаю Эльзу. Я считаю её очаровательной женщиной и безумно рад, что вы с ней такие большие подруги. — На мгновенье он подумал, не затронуть ли тему переезда из Лейпцига, но решил, что момент неподходящий. Он поговорит с ней после ужина в своём кабинете. Спокойно, но твёрдо... — А теперь расскажи мне, что ты делала.
Она оживлённо поведала ему о своей поездке в различные магазины дамской одежды с женой мэра. Она была наблюдательна и пересыпала свой рассказ меткими и порой юмористическими комментариями. Его всегда удивляло, что она может быть интересной собеседницей. Иногда от волнения она переходила на французский язык или на франкфуртский диалект её детства. В этот вечер она была в хорошем настроении, всё ещё возбуждённая от дневной экспедиции, и весело щебетала, пока они шли подлинным коридорам гевандхаузского здания, описывая суматоху, вызванную их приездом, Эльзу, стоящую в корсете и панталонах перед большими зеркалами примерочных салонов, неискренние, восторженные крики продавщиц каждый раз, когда её светлость примеряла новое платье.
— Но она не могла ни на чём остановиться, — сказала Сесиль, когда они дошли до выхода, — и поэтому в конце концов мы поехали в Дорбек на Марктплац.
Они задержались на лестничной клетке над пролётом широких мраморных ступеней. Внизу Густав, чей профиль вырисовывался на жёлтом пятне света, отбрасываемого фонарём кареты, стоял на обочине, готовый распахнуть дверцу.
— Ты бы видел эти новые парижские моды! — болтала Сесиль, пока они спускались по ступеням. — Юбки в два раза шире прошлогодних. — Продолжая разговаривать, она наклонила голову и, шурша тафтой, проскользнула в экипаж. — Боже мой! — воскликнула она, садясь в угол и расправляя юбку на коленях.
— Добрый вечер, Густав. — Стоя одной ногой в дверях, Феликс повернулся к своему старому слуге. — Ты, должно быть, устала всё время ездить по городу. Поедем домой, — сказал он Сесиль.
— Нет, нет! — вскричала она, наклоняясь вперёд. — Густав, остановись сначала у Кохлера.
— Хорошо, мадам, — ответил тот, закрывая дверцу за Феликсом.
— Это по дороге домой, — объяснила она, когда Феликс занял место рядом с ней. — Ты не возражаешь, дорогой? Это займёт не больше минуты.
— Конечно нет, — улыбнулся он. — Но что такое canezou?
Во время короткой поездки в лавку к мяснику он узнал, что canezou — это блузка. Конечно, бывают разные canezous, так же как разные berthes [96] и jabots [97] .
— Я заявляю, — заметила она возмущённо, — что эти парижские кутюрье нарочно меняют моды, чтобы нам каждый год приходилось покупать новый гардероб.
— На это и живут кутюрье, Силетт, — пробормотал он, стараясь успокоить её взбунтовавшуюся бережливость. — Почему ты не купила пару платьев, когда ходила по магазинам?
96
Пелерина (фр.).
97
Жабо (фр.).
— Я
Она всё ещё болтала об этих «нелепых парижских модах», когда экипаж остановился перед лавкой Мартина Кохлера.
— Я только на минутку, — бросила она через плечо, когда он помог ей выйти.
— Я пойду с тобой. (Он распахнул дверцу и пошёл следом за ней). Ты можешь начать торговаться с беднягой, а я буду целый час тут торчать.
В отблеске закопчённых сальных свечей магазин был похож на кошмарную средневековую бойню. Куски мяса были навалены повсюду в непристойном беспорядке и изобилии. Над прилавком с крюков свисали раскрытые туши говядины и бараньи ноги. Окорока и связки сосисок раскачивались на огромной балке, чёрной от сажи и старости. На окровавленном подносе покоилась свиная голова с остекленевшими глазами и полуоткрытым, словно в предсмертной улыбке, ртом. Удушающий запах мёртвой плоти застал Феликса врасплох и едва не заставил выскочить на улицу. Однако Сесиль словно не обращала на это внимания, так же, как и три другие домохозяйки, передвигавшиеся по комнате подобно мрачным привередливым грифам, ощупывая, нюхая, спокойно засовывая пальцы в плоть сырого мяса, прежде чем сделать выбор.
Сам Мартин Кехлер, покрытый потом, улыбавшийся, с голыми волосатыми руками, высовывающимися из-под запятнанного кровью передника, был занят беседой с упрямой женщиной с острыми чертами лица, которая спорила с ним через щель рта, почти не двигая губами. Наконец она согласно кивнула, и мясник отхватил кусок мяса от туши, взвесил его под пристальным взглядом покупательницы и бросил на стол для рубки.
— Что она там делает наверху? — прорычал он с праведным гневом, отчего его лицо приобрело ещё более красный оттенок.
Повернувшись, он открыл дверь, находившуюся позади него, вытянул толстую шею и выпустил обойму ругательств в сторону своей невидимой супруги.
— Поторопись с этой бумагой, слышишь? — закричал он. Его слова прогудели сквозь жилые комнаты наверху. — Здесь люди ждут.
Женский голос просочился с чердака вместе с заглушающим его звуком шагов. Повернувшись к своей привередливой покупательнице, мясник снова приклеил к губам профессиональную улыбку и объяснил, что у них закончилась обёрточная бумага, но его глупая жена принесёт пачку с чердака.
Вскоре фрау Кехлер, наполовину скрытая кипой бумаги, которую она держала в руках, распахнула ногой дверь и прошла к прилавку, где водрузила свой груз со вздохом облегчения. Феликс, покинутый Сесиль, осматривающей толстый кусок стейка, наблюдал за тем, как жена мясника наклонилась и надула щёки, чтобы смахнуть слой пыли, лежащий сверху пачки.
— Ах! На этот раз у нас ноты, — просияла она, вытирая пот с бровей тыльной стороной ладони.
Муж грубо оттолкнул её в сторону, и его рука уже поднялась, чтобы завернуть покупательнице её кусок мяса. В этот момент взгляд Феликса упал на первую страницу. Кровь застыла у него в жилах и сердце остановилось, потому что там он прочёл слова, написанные архаичным и пожелтевшим почерком: «Страсти Спасителя нашего по Святому Матфею» Иоганна Себастьяна Баха.