За пределами желания. Мендельсон

Ла Мур Пьер

— У человека должно быть место, где он может побыть время от времени один, — изрёк он несколько сентенциозно.

Он явно смотрел на свою жену как на часть самого себя или как на предмет мебели, ни в какой мере не покушающийся на его уединение, но Феликс понял, что он имел в виду, и не стал вдаваться в детали.

Таким образом протекли часы, пора было садиться за стол и насладиться стряпнёй Гертруды. К своему удивлению, Феликс ел с большим аппетитом, что растрогало хозяйку и вызвало улыбку благодарности на её красном добродушном лице.

Подкладывая Феликсу добавку, она обернулась к мужу:

— Видишь,

Герман, герру директору нравится моя стряпня. — От гордости её глаза сияли. В свете двух сальных свечей она выглядела великодушной и заботливой Германией. Внезапно она резко повернулась с застывшей в воздухе тарелкой. — Почему бы вам сегодня не переночевать здесь, герр директор? В городе ночной воздух полон микробов и испарений, а здесь, — её губы сложились в воздушный поцелуй, — он как духи и помогает пищеварению. Вы будете спать как дитя.

Эта идея сразу же соблазнила Феликса. Ему хотелось провести ночь одному, вдали от сжатых губ Сесиль и её недовольного взгляда.

— Я бы с удовольствием, но фрау Мендельсон меня ждёт, — сказал он, чувствуя, что ему следовало изобразить хотя бы слабый протест. — Боюсь, что она будет волноваться.

Пышная грудь Гертруды заколыхалась от смеха. Это не проблема, а самая простая вещь на свете. Один из кузенов Германа — казалось, их несчётное количество было рассеяно по всей ферме — как раз собирался в город. Для него будет честью отвести лошадь герра директора в Лейпциг и успокоить фрау. Утром герр директор поедет в город со Шмидтами в их двуколке.

— Конечно, если вы не возражаете поехать с нами.

Он нисколько не возражал, но не будет ли это в тягость гостеприимным хозяевам? Брови Шмидта протестующе поднялись. Что до Гертруды, то она просто пожала плечами и даже не стала обсуждать такую глупость.

— Увидите, что будете хорошо спать, — сказала она.

После обеда Гертруда принялась мыть посуду, а мужчины заняли свои места у камина. На них напала приятная дремота. Шмидт курил изогнутую трубку, Феликс, положив ноги на подставку для дров, смотрел на тлеющие угольки. Гертруда взобралась по деревянной лестнице в спальню и на некоторое время исчезла. Вернувшись, она объявила, что наверху всё готово. Затем, оставив без внимания благодарность Феликса, извинилась и со свечой в руке снова исчезла в цитадели.

Наступила пауза, и неожиданно для себя Феликс вдруг начал рассказывать старому флейтисту о своём визите к пастору.

— Я знаю, что не должен был называть его дураком, но я настолько рассвирепел, что потерял над собой контроль.

Шмидт выглядел встревоженным и пальцем запихивал табак в трубку.

— Плохо дело, — произнёс он наконец, озабоченно сдвинув брови. Он долго качал головой в мрачной задумчивости. — У вас будут неприятности, герр директор.

— Боюсь, что так. Вы не думаете, что, если бы я пошёл и извинился...

Герман отрицательно качнул головой:

— Не делайте этого, герр директор, не делайте этого.

— Почему?

— Во-первых, он не примет вас. Во-вторых, не простит. В-третьих, это не заставит людей замолчать. — Он несколько минут молча курил, затем вынул трубку изо рта и взглянул на Феликса. — Простите меня, герр директор, но эта старая музыка... — он заколебался, и его лохматые брови озабоченно сошлись на лбу, — стоит ли она всех этих волнений?

На этот раз уже Феликс помедлил с ответом.

— Я

уже больше не знаю, но думаю, что стоит. Даже уверен, что стоит... Но это, кажется, не принесёт мне ничего, кроме неприятностей. Даже фрау Мендельсон думает, что я сумасшедший. — Он резко обернулся к Шмидту. Его лицо исказилось внезапной страстью. — Но позвольте мне сказать вам одну вещь, Герман. — Его голос сделался необычайно доверительным и торжественным. — Я не сумасшедший. «Страсти» — величайшая музыка, которая когда-либо была написана. Я изучил партитуру, каждую ноту, и знаю, что говорю: — Он повторил спокойно, делая паузу после каждого слова. — Это величайшая музыка, которая когда-либо была написана. — Горькая улыбка раздвинула его губы. — И никто не хочет её слушать!

Шмидт наблюдал за тем, как он хлопнул ладонью по колену.

— Вы действительно так чувствуете?

Феликс пожал плечами:

— Я больше не знаю, что чувствую. — И вдруг он заговорил громко, с вызовом, почти закричал, его худое красивое лицо подёргивалось от возбуждения: — Я только знаю, что эта музыка должна быть обязательно услышана. Если люди не хотят, чтобы её исполнял я, пусть. Я отойду в сторону. Но я знаю, что если эту музыку не исполню я, её не исполнит никто. Это то же, что с «Неоконченной симфонией» Шуберта, помните? Кто хотел слушать незаконченное сочинение? У них у всех была какая-нибудь причина, почему она не должна исполняться, но, видит Бог, я исполнил её.

Он сделал паузу, и в его глаза опять вернулось выражение смятения.

— Конечно, то была симфония, и всё, что мне было нужно, — это оркестр. На этот раз мне нужно больше. Мне нужны певцы. Много певцов. Мужчин и женщин. Мне нужен орган, а в гевандхаузском зале его нет. Вот почему эта музыка должна исполняться в церкви Святого Томаса. Там прекрасный орган, и это единственное достаточно большое место, чтобы вместить в себя объем звука... И затем, конечно, мне нужен оркестр. Говорю вам, Герман, это колоссальная работа. Всё человечество оплакивает смерть Христа!

Феликс резко оборвал себя, как человек, не привыкший к длинным речам. Его глаза утратили экзальтированность. Плечи поникли, и он издал приглушённый вздох.

— А я не могу даже пригласить хор Святого Томаса! Всё, что я сумел, это сделать врага из пастора. Всё теперь становится ещё более невозможным, чем раньше. Я уверен, что совет откажется ассигновать необходимые фонды. Мой «друг» проследит за этим. В совете его боятся. Даже Мюллер... Они скажут, что бюджет закрыт, что затраты слишком велики. Скажут: «Где мы возьмём певцов?» — и будут правы: я не знаю, где в Лейпциге набрать четыреста профессиональных певцов. Таким образом, — гневный вздох с шипением сорвался с его губ, — величайшая музыка на свете никогда не будет услышана! — Феликс безнадёжно покачал головой. — Просто -не знаю, как быть. Я делал всё, что мог, но почему-то всё получается плохо. — На его лице снова отразилась экзальтированность, на этот раз смешанная с бессильной яростью. — Если бы только Сесиль была со мной! Если бы только она поддерживала меня! Я бы нашёл выход, привёз бы певцов из Берлина, если необходимо. Я бы исполнил эти «Страсти» в католической церкви, в синагоге... Везде, где есть орган... А если бы не мог сделать это в Лейпциге, поехал бы в Дюссельдорф, в Лондон — куда угодно, добился бы, чтобы эта музыка была услышана.