За рекой, за речкой

Иванов Алексей Петрович

— Рано, — говорю, — в старухи записалась. Мама меня в сорок один родила.

— Оно и видно, — снова переходит она на личности.

Плюнул я да отстал, как всегда почти делал в таких моментах.

Разве ж в портфеле дело-то? Совсем не в нем. Пройди по нашей улице — портфелей пять на заборах с моей легкой руки вывешено. Есть еще совсем новые, блестят необтерханной кожей, а разинутыми ртами своими будто говорят: смотрите, мол, люди добрые, в нашем дому тоже непорядок — детвы нет.

В восьмилетке нашей, каменной теперь уж и двухэтажной,

первые три класса в одной комнате на семи партах сидят. На следующий год первого класса не будет совсем — был один шестилеток, да с родителями в город уехал. И тот не наш — учительский.

Мы занимались в две смены, а классы были — чего уж там говорить. Берегу фотокарточку за пятый класс, одних стриженых голов на ней семнадцать штук, моя восемнадцатая.

Прежняя наша соседка бабка Сергушиха, ныне покоенка, говаривала не раз:

— Растаял народ-то у нас. Растаял, как снежок вешний. Токо снег сызнова выпадет, дай до Покрова дожить, а народ с небушка не прилетит, не там он родится.

И костерила, бывало, своих дочек:

— Что это вы, паразитки, делаете!

— Чего, мамынька?

— Родите одного да причинно место на холостой ход. Случись, война, не приведи господь, кто нас от ворога оборонит?

Смеются дочери ее, гладкотелые яловицы, дескать, что взять со старого человека.

Думаю, от моды-вертихвостки это все. Возьмись, к примеру, в нашей деревне избу рубить да попробуй-ка не пятистенок, а так, простую, как раньше, избушку. Только раньше в ней до десяти человек обреталось, а теперь и в пятистенной — трое-четверо. Все равно пальцем будут тыкать: или, дескать, у мужика не все дома, или запивает — строиться некогда.

На город теперь деревня поглядывает, фасад только видит, а думает, что все насквозь рассмотрела, — завидки берут, слюнки текут, по-городскому жить охота. Рожать — только одного, как в городе. Мать честная, да в городе-то, может, от горя так придумали. Бывал я там, знаю маленько. Квартира с нашу веранду, а говорят — двухкомнатная. Куда ни повернись — в магазин бежать надо, кошельком трясти. В уборную, извиняюсь, с проспекта опустился — монетку приготовь.

У нас-то разве такая жизнь?

Мода для придурков выдумана. По мне так живи, как нутро велит, а не так, как все живут, в озирку да впритруску. Сосна вон не раздевается, глядючи осенью на лиственный лес. Ей лиственная мода ни к чему.

А доярки меня замучили. Подходит время дойки, у меня уже веко дергается — чья-нибудь группа осталась беспризорной.

— Где Танька или Манька? — спрашиваю у завфермой.

— На «самолет» уехала.

— Давай подменную.

— Нету подменной. — И меня уговаривает в какой уж раз подоить коров, обещает не обидеть.

Что не обидит — это ясно, только ведь у меня своя работа: транспортеры, поилки там, кормораздатчики, вакуумная установка на мне. А тут стаканы на соски надевай; сорок помножить на четыре — сто шестьдесят стаканов. Коль на «самолет» — три дня крутись за нее белкой в колесе. Лиза моя «летала», так я до бессознательности

отказывался от ее группы. Стыдили, конечно, одна семья, мол, а работой делишься. Да разве в этом дело!

Я бы, будь на то моя воля, «самолет» для нашего колхоза запретил, завел бы такой порядок:

— Из какого колхозу? — должен спросить хирург или акушер, не знаю с точностью, кто там у них по этому делу.

— «Путь к коммунизму».

— Поезжай, милая, домой.

И от ворот поворот.

Об одном не подумал: ведь совсем без кадров колхоз бы остался — начали б перебегать в соседние, где нет запрещенья. А на старухах далеко не уедешь.

Значит, в масштабах района запретить, а то и области.

Дорвались до сладкой жизни, нечего сказать, от детей, как черт от ладана, стали шарахаться — на «самолет» их, на «самолет», чтоб не застили солнца. Выдумывают люди сами себе какую-то заочную жизнь и скребутся по стенке вверх, и тянутся друг за дружкой — на ногах комки вен, как после дюжины детей, ногти обломаны — уставшие до срока, а передохнуть, говорят, некогда — отстать боимся.

Посмотришь да разговоришься иной раз по душам за бутылочкой — без аппетита живут в новомодных пятистенках.

Посидел я, покурил после нашего с Лизой скандалишка да пошел портфель выбрасывать. Поздно теперь Лизу уговаривать — сам вижу.

Дернул я его в сердцах с забора, а он и пошел лепестьями — нитки опрели в дождливой да снежной сырости. Появятся в магазине железные синенькие ящики с выдавленными буквами на клапане «Почта», куплю — куда деваться. Пока пускай почтариха газетины сует промеж штакетника. Ну, а Сережке нашему, когда сравняется он с теперешними моими годами, никакого почтового ящика не потребуется. Я от братьев и сестер писем жду, а ему не от кого будет ждать.

Митька

Сплю на веранде, вдруг — хрясь, звень, и стекла на одеяло посыпались. Выскочил на улицу, хвать-похвать — никого. Только на тропке что-то под луной блестит. Подошел, нагнулся — вельветовый полуботинок с железной застежкой. Потерял его бедолага налетчик, да где уж тут искать — скорей пятки смазывать. Знакомая обувь, но чья именно, попробуй определи, коль полдеревни в таких вельветках ходит.

Ладно, думаю, сердчишко уймешь, вернешься за потерей — какая ни есть, а улика.

Прошел я подальше от избы по тропочке, притаился за кустом, жду. Точно: кто-то крадется вдоль забора. Остановился в трех шагах от меня, я его вижу, он меня — нет. Левая нога в одном носке, а трезвый.

— Митька! Зачем по росе босиком ходишь? На — обуйся, — и полуботинок ему протянул.

Он как порскнет от меня, только пыль столбом.

Это внук Бориса Ивановича непутевый отомстил мне за то, что я своего теленка Митькой назвал. Чует кошка, чье мясо съела.

Воспитателей у Митьки!.. Своих только, кровных: дедко, бабка, матка, батько да теперь еще и собственная его жена. Ну, у семи нянек дитя без глазу — так оно и вышло.