За рекой, за речкой
Шрифт:
Полетела Ильюшиха впереди нас — смотреть да советовать, как и где дворец бабке Матрене строить.
Молчим мы все, даже Савося, слова некуда вставить — плотное кружево Ильюшихин язык плетет.
— А приедёт — гулянку затеёт. Зеть-то. Крутись, старуха немощна, у печки, щи серы вари да колобушки пеки… Кольку мово зазывал. Со свиданьицем, грит, сельски трудящися. Сидит за столом — рубаха бела, морда красна, глотка без дна, язык без костей. Нонче, грит, перестрою тещино поместьё. Николай, грит, пособит. А Колька, споенной дурачок, головой, как козел, трясет: сделам, сделам, нам,
— Да што те зеть-то Матренин далси, — рассердился вдруг дед Тишка. — Был бы твой, дак чеши, скоко хошь… Он мужик ничево, обходительной. Рюмку, бывало, мне подносил, я, говорит, стару гвардею уважаю…
— А мой бы был, дак и на порог такова не пустила. Поганой метлой проводила б до самова городу. Не те говорить-то б, Тишка. Ста-ара гвардея-а… Семьсят годов небо коптишь, а все в Тишках ходишь, как робенок малой. Эва, выслужил ты у народа званьё. В войну токо, когда в приседателях красовалси, и побыл Тихоном Андреичем. И то у начальства, а не для баб.
— Замолчи ты, старая, в рот те калыжка. Жисть прожила, а ума не нажила. Поверила Савосе, треплу эдакому. Ему ишшо стакан бы, дак не тово наплетет, токо ухи развесь. Померает Матрена-то. Померает!..
Дед Тишка даже ногой заприплясывал.
— Врешь, греховонкик, — не поверила Ильюшиха. — Со зла и врешь. Не лопни, гляди. Знаю тя…
Под Савосино ржанье мы оставили стариков доругиваться, а сами пошли к Матрениной избе — она еще издали подмаргивала Савосе заколоченными как попало окнами, обещала легкий заработок.
Савося поддел монтировкой пробой, тот выскочил из косяка, брякнул замком об дверь.
Поругали мы Савосю: можно было вовнутрь не заходить, осмотреть снаружи да бревна обстучать. Но и сами не утерпели — зашли в избу. Не по себе как-то сделалось, будто подглядели мы чужую, по ту сторону, жизнь. В избе стояли душные, как в гробу, сумерки, хотя на улице был еще яркий день, только сквозь щели в горбыле на окнах полосами шел низкий солнечный свет, плясала пыль в нем — откуда только взялась она в нежилом помещенье, наверно, потому что Савося крепко хлопнул дверью.
Заскрипели, запрогибались половицы под нашими сапогами, из-под лавки выскочила мышь, пометалась-пометалась по избе — куда бы юркнуть от непрошеных гостей — нашла дырку в полу и свалилась в подвал. Переводы, на которых был настлан пол — тесаный байдак — опрели, один угол у избы ушел в землю — постройка наклонилась, скособочилась. Нехитрая, остатки прежней оседлости, теперь сиротская какая-то мебель: стол, лавки, железная кровать с поржавевшим никелем шишечек и дуг, — все стояло ножками на чурках разной высоты.
Прямого было в избе — одна русская печь, непривычно большущая, с лежанкой для оравы ребятишек, с нишами в боках, чтобы сушить носки и портянки. Старой работы печь, теперь таких не делают, не из кирпича сложена — глинобитная. Ставили ее надежно
Печкой этой не пользовались давно, с тех пор, как бабка Матрена вышла на пенсию и увезли ее в город. Заменял печку газ в маленьком красном бидончике и с плиточкой на две горелки.
Не так, значит, все получилось. Пускай бы печь разваливалась, но постройка стояла. Плоховат у избы фундамент оказался.
Савося колотит монтировкой по голым почерневшим бревнам — те гудят, здоровы, видать, еще, только нижние венцы подгнили.
Ну зачем же, думаю, так халатно отнесся хозяин к фундаменту? На свой короткий век рассчитывал? Так ведь не знал тогда, что война до срока жизнь унесет, собирался-то, поди, годов шестьдесят жизни отслужить.
— Стены, бригадир, на шипах, — говорит Савося. — Знаешь, сколько будет лишней мороки при разборке. А потолок, смотри, кругляк, одному ни в жисть не поднять. Прошу учесть, чтоб не обидеть рабочую руку.
— Скажи уж — лапу, — усмехнулся Степан.
Влетела вдруг в избу Ильюшиха.
— А дедко-то где? — удивился Савося. — Убила, поди, по дороге да упрятала под лавины.
— И вас с им надо прибить, поганцы вы эдакие. Не сметь ломать постройку. Не сметь!..
Упала бабка Ильюшиха на лавку да слезами залилась — концы платка будто теленок обсосал.
Закурили мы, каждый по-своему ждет, что дальше будет. А дальше — слезы как-то враз высохли. У наших старух всегда так: слезы, как слепой летний дождь — прыснет, и солнышко светит.
— Зеть-то ейной, — принялась бабка допиливать Матрениного зятя. — В первый год, как Матрену увозили… — И снова — в слезы.
— Чего — зеть? — подтолкнул Савося запнувшуюся Ильюшиху.
— А тово. Такой жо душегубец, как и ты. Матрена грит: кошку взять в город надо, одна ото всей скотинки осталась. Корову, куриц, овечок нарушила — смирилось сердце, куды ж денесси, а кошку жалко. Зеть грит: зачем, мамынька, кошка-то, у нас полировка как раз для ейных когтей… И ни в какую! Матрена — в слезы… — Тут Ильюшиха сызнова накоротке всплакнула. — Да делать нечего, плетью обуха не перешибешь. И дочка, Капка-то, туды жо, в одну дуду: завсегда, грит, мамынька, у тя причуды. Ну-у… Оставили кошечку суседке, Марье Олешшихе, покоенке, царствиё ей небесное, легкова лежаньица. А она, кошка-то, в свою избу убежала. Как она пролезла, ума не приложу, ведь заколочено все. А на будущу весну ию в печке нашли. Мертвую…
Помолчали.
— Вот что, Василий, — сказал Савосе бригадир, с лавки поднялся. — Забивай пробой да пошли домой. Наряда не будет.
Молодец, Степка, думаю, ох, и молодец!
Савося начал было вставлять пробой в старое гнездо.
— Нет уж, давай в целик забивай, — остановил его Степан.
— Может, передумаешь?
— Передумаю, так нетрудно будет вытащить. Рабочей ла-а-пой.
Разошлись мы по домам, каждый со своим настроеньем.
Я Лизе, жене моей, рассказал, как все дело было, она мне «маленькую» поставила, и решили мы избу Матренину не продавать.