За рекой, за речкой
Шрифт:
За рекой, за речкой
Получил я письмо, толстенное, с приклеенной желтенькой открыткой. Почтариха заставила меня расписаться, а открытку оторвала и в сумку себе положила.
— Открытку-то тоже давай. Мне ведь пришла.
— Нет, — говорит. — Это отправителю, чтоб у него душа на месте была. Важное письмо, значит.
Ни разу такой оказии не получал. Да и почерк незнакомый, гладкий такой да круглый. Адреса, откуда пришло, тоже не знаю. А вместо фамилии прозвище мое написано: Огарышу А. И.
Бросил я колун в чураки — дрова к тому времени колол — да быстрей в избу, письмо читать.
«Здравствуй, дорогой Александр Иванович!
Никогда тебе не писывала, даже когда по молодости мы с тобой любовь крутили, все устно обходились, да вот заставила нужда.
А и писем писать некогда. Последний год на заводе тружусь, на пенсию собираюсь уходить. А чтоб пенсия
А Вася у меня инженером бюро в соседнем цеху, ты, наверно, знаешь, приезжали когда, так говорили. Жалованье у него поменьше моего, но и он старается. По вечерам да в выходные он с одной компанией по новым квартирам ходит — полы паркетные умеет циклевать, двери кожей или дерматином обивать, замки врезать. Так что в общем и у него ничего выходит.
Справили мы Олежке, он второй год как женат, кооперативную квартиру, на машину ноль-одиннадцатую, это, чтоб ты знал, «Жигуленок» такой, записались. Да черт тут нам карты спутал. Очередь подходит — вдруг подорожанье. У нас и не хватает. Подумали дачу продать, да жалко стало. Она от города полчаса электричкой, под боком, можно сказать, не то что наша с тобой деревня. А уж обласкана-то она у нас, обшита, покрашена в разные цвета ацетоновой краской с лаком, под которой не то что дерево — железо даже не ржавеет, мебель хорошая, не так, как на соседних дачах старье, какое стыдно стало в квартире держать, а сад — и яблони, и вишня, вместе восемнадцать деревьев, и малина, смородина, кружовник, дорожки гравером посыпаны. Жалко, одним словом, столько в нее всего вбухано.
Вот и решили мы с Васей продать мамынькину избу, а ехать-то в деревню недосуг ни мне, ни ему, о чем я уже сообщала во первых строках своего письма. Поэтому, Александр Иванович, обращаюсь к тебе по великому делу, и Вася тебя тоже христом-богом просит — продай ты поскорее нашу избу, хоть, на худой конец, колхозу на дрова для водогрейки. Сам знаешь, что на жилье ее никто не возьмет, начни разбирать, так и рассыплется, ведь ее батько еще до войны рубил, в первый год, как они с мамынькой сошлись. А на дрова очень даже сгодится. Но ты покупателю так не говори, это между нами, говори, что изба ничего еще, крепкая, вдруг кто и купит, если решит перевезти да подрубить нижних ряда два-три. Так что если рублей 200—300 дадут, и то для нас как найдено.
На тебя, Саша, я надеюсь, как на брата родного, и прошу тебя, молодостью нашей прошедшей заклинаю и всем тем, что промеж нас тогда светлого было. Продай повыгодней, разбейся в лепешку, но продай. Ты человек с опытом в этих делах. Как и во всех прочиих.
Ты, наверно, удивишься такому нашему решенью, скажешь, небось, родной угол разоряют. Сам посуди — теперь уж он нам ни к чему. Вася с Олежкой к нему совсем не привыкшие, я полжизни в городе отжила, тоже удобства уважаю, а с мамыньки спрос невелик, голова совсем худая стала, бывает и щи посолить забудет, а то, наоборот, посолит два раза подряд. А правнучка своего, моего внучка, я ведь теперь бабушка, нянчит, так того и гляди выронит, рученьки-то совсем уж, как грабли, нету гибкости да нежности. Но обижать мы ее не обижаем. Одета-обута, с моего плеча чего только у ней не наперешивано. Пенсию ее колхозную мы не трогаем, кладет на книжку, на смертыньку свою. Правда, на машину когда собирали, она помогла нам. Ну ведь это, конечно, с отдачей. А головой, точно, плоха, все и говорит, что помирать в свой угол поеду, боится, что сожгут здесь в этом, как она говорит, климатории, а там в родну земельку положат. Сама ведь, наверно, понимает, что это старушечьи бредни, одну мы ее не отпустим, боязно, а везти ее опять же некому.
Так что не нужна нам теперь эта развалюха. А стоять ей без толку — только деревенский ваш вид портить, пускай хоть в остатний раз какой-никакой доходишко принесет.
Ну, Саша, договорились мы с тобой? Договорились!
Горячий привет от мамыньки, Васи, Олежки, супруги его и сына маленького Андрюши. Привет Елизавете Васильевне.
А помнишь, как мы тебя дразнили, когда ты еще маленьким был?
Александр Иваныч, Скинь порточки на ночь.Ты в рев или драться, а мы, большухи, хохотать. Что взять было с глупых?
Ну, все. Остаюсь твоя Лина.
Дай телеграмму, если что такое».
Хм, думаю, «твоя Лина».
Она-то сразу все вспомнила, как нужен ей стал, одно только забыла — мою фамилию. А может, и не знала. В нашей деревне фамилии не в ходу, все больше клички да прозвища: Сергушиха там, Калиниха, Скобариха, Федиха — по именам или прозвищам мужей, а у мужиков и того пуще: Витя Неболтай, Серега Кастрюля, Сеня Трактор, Ванька Полоз.
Капку я сразу разлюбил, как она из города в первый свой отпуск приехала. Уехала-то в одной выгоревшей на горбу жакетке и с говором нашим, въедливым в язык — чово да куды, поевши да не жравши, — а вернулась через год расфуфыренная, говорит на «а», брезгливая к деревне, на нас, кто здесь на крестьянской работе остался, смотрит генеральшей. Когда поукатали годы маленько, стала помягче и поприветливей ко всему сельскому, но тут уж опять от лукавого, игра в простоту, дескать, не глядите, что я городская, а вы деревенские, я и с вами обхожденье знаю.
Удивлялся я, конечно. Ладно бы хоть большим человеком стала, высшее образованье получила, тогда уж куда ни шло. А то ведь, как и мы, недоучки да замухрышки, ломит черную работу. Мы в навозе, бывает, ходим, она в мазуте. У нас пополам, у нее надвое — вот и вся разница.
Маленько простительно было для нее то, что не она одна несла себя так высоко. Тогда ведь из деревни в город молодежь валом повалила жизнь посытней да покультурней искать: кто в няньки или в домработницы, кто в ФЗО или на стройку.
Бывало, уезжает парень в город бабьим летом — собачий треух на голове, через месяц вернулся за справкой из колхоза — в шляпе, купил ее на последние гроши, а то и в долг. А шляпа в то время о многом говорила, да если еще нос держать выше полей — не подходи, кто в куфайке…
Капке я теперь не судья. Задумала избу продать — ее дело. Мое дело — пособить, коль просит.
С тем я и к бригадиру пошел.
Прочитал Степан письмо, обрадовался.
— А я, — говорит, — голову ломаю, чем иных мужиков после уборочной занять, от пьянства оградить. Не сочинять же работу-то?! А тут на неделю троим-четверым упираться: раскатать по бревенышку, распилить, перевезти, соштабелевать. Неделей-то, пожалуй, и не управишься.
— Ишь, — говорю, — скорый какой — раскатать. Может, ее в частные руки кому продать.
Степан усмехнулся только.
Идем мы избу смотреть, мимо магазина, а там, прямо на приступочке, Савося да дед Тишка кое над чем мурлычут.
— Пошли, мужики, наряд получать.
— С вечера не принимаем. Токо с утра, — буркнул Савося и опять за свое занятье.
Обсказали мы, в чем дело.
— Помирает, значит, Матрена, — вывел дед Тишка, а сам поблек как-то весь. — Моя ровесница.
— Небось шурымурил, — хохотнул Савося. — Дедко! Бойкий на ногу был когда-то? А?
Дед Тишка мимо ушей пропустил, не отбрил Савосю, как всегда бывало.
— Да-а-а… И работящая была бабенка, не гляди, што росточком не особо вышла. «Меня, говорит, в квасном горшке поп крестил, оттого и маленькая». А в войну, было дело, коренной в плуге хаживала. Наряд даешь — у кого грызь, у кого другое. Кто в быки-коренники? Мотька. На себе ведь пахали. Все тягло фронт съел…
— Ты о деле говори, — перебил Савося. — Даешь, бригадир, аккорд? Сотню на рыло. За сколько дней раскатаем — наша забота, не твоя.
— Золотые дрова станут, — сказал Степан.
Правильно сказал, надо ведь еще и хозяевам рублей 250.
Но у Савоси зуб загорелся, руки зачесались, стал он расписывать, сколько много будет возни. Решили сходить все вместе, у избы уж и о цене договориться.
На лавинках через речку нашу носом к носу столкнулись с бабкой Ильюшихой.
— Кудай-то? — спрашивает.
— Бабке Матрене дворец рубить, — не лезет в карман за словом Савося. — Пишет, чтоб к весне готов был, надоело, мол, по летам в развалюхе жить.
— Вот и правельно, детушки, — одобрила Ильюшиха. — Давно бы так. Дочка-то, наверно, денег прислала?
— Прислала, бабка, прислала. Целу тыщу, — врет Савося. — Пишет: мало, дак еще тыщонку переправлю. Телеграфом, по проводам.
— Ну и слава те господи! — крестится сухоньким своим мослом Ильюшиха. — Рада я за Матрену, товарку мою. Так уж рада за сердешную… Зеть-то у ней топором не размахнется, я, грит, человек умственной. Вон перильцо у лавинки для Матрены и то мой Колька делал. Весной, как приедёт, еле бродит, черт, грит, миня в затылок пехаёт: бегу уж что есть моченьки, а он все одно наздогонит да ишшо пехнёт. Тут, грит, уж и кувырнусь, Лавинки-то на колешечках переползала, чтоб в ручей не грымнуться. Вот Колька и пожалел ию. А зеть корзинку от ей хоронит, штоб в лес не ходила, упадет ишшо в лесу-то. Да ведь дурачок грамотной, не понимает того, што лес для ей спасенье. По осени, глядишь, уже за клюквой шастает в дальнё болото. Вот оно, здоровьё-то…