За рекой, за речкой
Шрифт:
— Здесь, — говорит, — всего четыре двора было. Мы, Крутецкие, двоюродный брат отца, Семенов, с семьей да еще две семьи, тоже родственники. Жили дружно. Помню: Семенов выгорел, так мужики сообща ему новую избу поставили, не взяли с него ни зернышка, ни копейки.
Вздохнул он, помолчал. Горазд себя в руках держать, недаром — генерал.
— Война умертвила хутор. Была б понятней эта смерть, легче б перенести ее было, если б в оккупации он находился. А то ведь тыловой населенный пункт. Здесь только раз и самолеты-то немецкие в небе видели. Но погиб хутор.
— Как же это так? — спрашиваю.
— А так. Мужчин всех на фронт взяли. Отца, старшего моего брата. Семенова,
Мать честная, думаю, и у меня ж ведь все так. Точно так же! И деревня, и дед, и фамилия с кличкой. Кличка, правда, не стала фамилией, не доросла, видно, маленько.
— Ну и не вернулись. На отца с братом — похоронки. Семенов, брат отцов двоюродный, в госпитале в сорок пятом уже безногим скончался. Трижды ноги ампутировали, антонов огонь после первой операции. Остальные трое мужчин — один без вести, двое — еще в первые месяцы войны…
— А женщины? Женщины-то должны жить! — тороплю генерала. Горит мне узнать о том, что было под боком и чего не знал до сих пор.
— Не знаю толком. Кто умер. Кто уехал. Мать моя до смерти у старшей дочери, сестры моей, в Перми жила.
— Ну что ж, — говорю. — Совсем это ненормально, что могилок родимых на родине нет. Зато сама родина есть. Избы нету, так земля есть своя, босые следы твои которая помнит, березой этой тебя помнит. Не сирота, значит, ты, Сережа, не сирота. А погибших без времени и усопших смертью своей помянем.
Выпили мы не чокаясь, с обнаженными головами, как на кладбище, будто перенесли сюда, в Крутецкий, родимые генераловы могилки со всех концов большой нашей земли.
— Вот ты сказал: не сирота. Верно — не сирота. Но поймешь ли меня, Саша, мою тоску по родине? У тебя ведь все по-другому. Ходишь ты каждый день теми же тропочками, какими в детстве бегал, землю пашешь, на которой родился. Утром проснулся, выглянул в окно — вот она, родина. Это для тебя как воздух, которым дышишь. То есть ты это не замечаешь. У меня не так. У меня постоянная тоска по родине. Но, к счастью, она не изнуряет. Иногда только чувствую себя сиротой. Иногда. А так… с этой тоской в сердце слаще жить.
Тут мы еще и за тоску светлую нашу выпили, хотя и не согласился я маленько, что не замечаю, как дышу, но смолчал — чего уж спорить-то.
— Много бы дал, чтобы хутору жизнь вернуть, — сказал Сергей.
— Ни денег, — говорю, — ни жизни не хватит для выкупа с того света.
— Да, это так. Но — больно. Смотри, вон груда валунов, замшелых уже. Люди их с полей собирали, каждый камень на пузе понянчен. С тысячелетней ледниковой бедой боролись. По одну сторону — древняя, непонятная и немереной силы стихия, по другую — слабое дитя природы, слабый ее росточек. А пересилили. Сколько таких груд вокруг? Двадцать, тридцать? С каждой сотки по сотне… До камней надо было еще лес выжечь, который здесь тоже с тыщонку лет стоял нетронутым. Сколько трудов! Сколько пота пролито, сколько надежд обласкано! И все уже по ту сторону, все — прах. Меньше человеческой жизни хутору судьба отмерила. Как тут смириться с этим! Но что можно изменить? Ни-че-го.
— И все же, — опнулся Сергей. — Сивею, старею и чувствую все больше, что я виноват перед родиной, перед моим Крутецким хутором.
— Да в чем виноват-то? — удивляюсь. — Может, в том, что тридцать лет носа не казал? Так тут, пожалуй, провинился.
— Нет, не в этом. Долго не приезжал — не значит, что забыл. Как бы не наоборот. Конечно, занят и прочее, но не потому не приезжал. Побаивался: дескать, вот душа до краев Крутецким заполнена, а приеду к нему на свидание,
— Нет, — говорю. — Это уж что-то не то. У нас тут красных лент на штаны не пришивают. Заплатку если, так и то не маршал, а жена.
— Да в лентах ли счастье?
— Не в хлебе счастье, — так сытый говорит.
— Нет, Саша, не в них! — настоял он, а я опять спорить постеснялся. — Может быть, лучше землю пахать, чем в штанах этих ходить.
— Так что ж ты тогда уехал-то? Оставался б да пахал.
— С обиды уехал.
— Ну…
— Пахал мальчишкой на быках. Было это уже в начале войны. Голодно, конечно. А чтобы побольше трудодней заработать, пахари отказывались от погонщиков. Отказался и я. В правой руке вожжи, в левой кнут. Это помимо того, что за плуг держишься. А быки, сам знаешь, дубоносая тварь, управы на них никакой. Завалятся в борозду, и хоть плачь. Научили меня: ты, дескать, быку в самое ухо эйкни что есть силы — сразу на ноги вскочит. Так я и стал делать. Но ведь дня через три они и к этому привыкли. Я из дратвы кнут сплел, такой, что стоит, на кончик гайку вделал. Чувствительный кнут, ничего не скажешь. Быки у меня, как шелковые, борозды не портят и на задних ногах разворачиваются. Я по два трудодня в день начал вырабатывать. Отрез мне на рубаху дали… Рассмотрел как-то учетчик мой кнут, а потом появилась в колхозной стенгазете заметка обо мне без подписи, но с заголовком «Передовик за счет гайки». То есть раскритиковали меня, четырнадцатилетнего передовика. Вот я и разобиделся. Теперь-то знаю, что напрасно.
— Все как надо, — говорю. — Правильно сделал, что уехал.
Подходим мы к нашей деревне, а у конюшни Мишка-краснодеревец Чалого в плуг запрягает.
— Что ж ты хомут-то без гужей надел? — говорит ему генерал. — Запрягать разучился?
— Не учи отца с мамкой спать, — огрызается Мишка. Но хомут снял, надел другой, с гужами. С похмелья Мишка, глаза плохо видят.
Я на ухо ему втолковываю, дескать, очнись, дурень, генерал перед тобой. Мишка в лице переменился.
— Дак на лбу-то у него не написано, что он генерал, — шепчет он в ответ. — Одежа, вижу, рабочая.
— Виноват, товарищ генерал! — таращится вдруг на Сергея Мишка. — Больше не буду.
И начали мы неожиданно совсем картошку сажать, сначала Мишке, потом нам. Так что вместо гульного дня вышел рабочий.
Сергей от плуга меня попросил, сам встал — захотелось ему отрочество свое вспомнить. Вожжи Мишке достались. Погоняльщик из него, конечно, как из полена скрипка, — с похмелья да с перепугу. Жалко мне даже стало его, не работа, а битвина одна.
С мерином Мишка чуть ли не на «вы»:
— Чалый! Прямо, пожалуйста! Выше, Чалый, будь ласков.
Вожжой хлестнет — прощенья у мерина просит, мол, извини, сам понимаешь, что без этого нельзя. Остановится мерин по своей лошадиной естественной надобности — Мишке хоть сквозь землю провалиться, кажется ему, будто это он остановился при всем честном народе.
Чалый, конечно, удивлялся на первых бороздах, все на Мишку левым глазом косил, ждал, видно, привычного Мишкиного обращенья, с кулаками да матюками, а Мишка ни гу-гу — в двух шагах за плугом генерал идет.