За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье
Шрифт:
— Обнаглела! Вконец обнаглела! Где это видано, чтобы скотина на хозяине ездила?
Вечерами мы сидели у гудящей плиты, дед сшивал просмоленной дратвой ветхую упряжь или что-нибудь мастерил — бездельничать не любил; Рыська привычно висела на моих плечах, я почесывал ей за ухом, гладил пушистую, шелковистую шерстку: о чем думает сейчас это создание?
Сам же я думал о предстоящем отъезде: очень скоро приятная, беззаботная жизнь закончится и вновь придется окунуться в городскую круговерть, дышать уличной гарью и копотью, а главное, придется проститься с Рыськой — везти ее в город нельзя. Дед Степан, понимая мое положение и состояние, не однажды об этом заговаривал, предлагая оставить Рыську на кордоне, но я противился, сознавая, однако, что старик прав —
Расставание было грустным для всех — дед, живший на кордоне бобылем, сетовал на свою одинокую старость, я, оглядывая кряжистого лесника, уверял, что он еще потопчет землю, что увидимся, и не раз. Рыська, Бог знает как, что-то чувствовала, была необычно тихой, присмиревшей, я жалел их обоих, и уезжать решительно не хотелось. Очень не хотелось…
Я вынес на крыльцо свои вещи, дед запряг лошадку, махнул рукой, приглашая сесть в телегу, на заботливо положенную охапку душистого сена, а Рыська вдруг прыгнула мне на руки, повисла на шее, как бывало. Я погладил ее, потрепал по холке и хотел снять, но Рыська, обхватив меня мягкими лапами, прижималась, не отпускала…
— Надо же, — подергал спутанную бороду дед Степан. — Бессловесная, а соображает…
С трудом сняв Рыську, я приласкал ее, постарался успокоить.
— Запри ее в доме, дед. Не то за нами увяжется…
— В избу нельзя, — возразил старик. — Она мне враз окошки высадит. В сараюшку запрем. Заведи-ка ее туда.
Я пошел в сарай, маня за собой Рыську, она доверчиво трусила следом, вошла в сарай и была заперта.
— Прости меня, Рыська! Всего тебе доброго и до скорой встречи!
Но встретиться больше нам было не суждено. В конце декабря дед Степан прислал красочную открытку, в которой помимо новогодних поздравлений и пожеланий сообщал, что Рыськи на кордоне больше нет. «Повадилась по лесу шляться. По два-три дня пропадала, по неделям, а потом и навовсе ушла. Но я на нее не в обиде: в родимый дом вернулась. Как в гостях ни хорошо, а дома лучше…»
Прощай, Рыська!
Прости…
Глава четвертая
Дьявольское отродье
Новогодний праздник мы по-прежнему отмечали вчетвером, не изменяя сложившейся традиции. Первым заявился, конечно, Васька; большой любитель всяческих застолий, он, хотя и причинял всем, кто с ним общался, немало хлопот, был удобен тем, что охотно выполнял любую, даже самую неприятную, работу и никогда по этому поводу не ворчал. И в этот раз сразу же начал помогать мне накрывать на стол, открывать консервные банки и откупоривать бутылки. Николай принес мне в подарок свою картину; обернутый плотной бумагой шедевр, водруженный на видное место, ждал своего часа — Коля хотел продемонстрировать его сразу всем. Марк основательно запаздывал, по уважительным, однако, причинам — готовился к выступлению на каком-то симпозиуме, о чем предупредил меня по телефону.
После пышных тостов, когда разговор вошел в более спокойное русло, Николай сорвал обертку с картины, и мы снова очутились в знойных песках Каракумов, где было столько прожито и так много пережито. Естественно, начались воспоминания, и взволнованные беседы на «пустынную» тему не прекращались до утра. А утром все единодушно решили ехать в полюбившуюся нам Туркмению этой весной. И хотя со змеями в принципе было покончено,
Два дня спустя, все еще находясь под впечатлением новогоднего вечера воспоминаний, я принес в редакцию Колину картину и продемонстрировал ее главному редактору, втайне желая возбудить у него интерес к этому региону, чтобы получить впоследствии туда командировку. Главный повертел картину в руках, полюбовался на нее издали, сдержанно похвалил создавшего полотно художника и неожиданно заговорил о далеком крае снегов и морозов и жизни малых народов, населяющих север Сибири.
— Ничего темочка? Вдохновляет?
— Не очень… А какая, собственно, связь с предметом нашего разговора?
— Никакой. А тема, которую я предлагаю, тебя непременно увлечет. Сейчас загоришься. Там полно всякой экзотики, один медвежий праздник чего стоит!
Наш главный был красноречив и славился тем, что умел убеждать. Злые языки утверждали, что он, убеждая, принуждал. Я слушал, не перебивал и не протестовал и довольно быстро согласился ехать куда-то к черту на кулички, но, покидая редакторский кабинет, так и не понял, зачем главному понадобился этот медвежий праздник и стоит ли ради него гнать корреспондента за тридевять земель. Впрочем, приближалось время подписки, а оно всегда характеризуется появлением на страницах газет материалов, которых в другие дни не увидишь. Материалы эти, должные, по мнению руководства, привлечь к газете внимание подписчиков, журналисты называли «завлекалочками».
До пункта назначения добирался я долго, летел самолетами, сначала большим, затем почтовыми. В маленьком западносибирском городке зашел в редакцию местной газеты, где меня соответствующим образом экипировали. Теплая армейская дубленка и шапка-ушанка, в коих я прибыл, были тотчас же забракованы, а добротные валенки подняты на смех — для предстоящего путешествия все это было совершенно непригодно. Пришлось позаимствовать во временное пользование у коллег своеобразный меховой костюм, который здесь назывался «гусь», унты, меховую рубаху — кухлянку, сверху еще надевалась сшитая из оленьих шкур шуба с капором — малица. В таком обмундировании мороз не страшен, страшно было свалиться на полном ходу с оленьих нарт: не заметит проводник-погонщик — пропадешь; пешком в непривычной одежде я передвигался с черепашьей скоростью.
И вот легкие нарты летят по льду замерзшей реки. Безмолвная ледяная пустыня залита холодным лунным светом. В иссиня-черной вышине взмигивают, переливаются зеленоватые звезды, поскрипывают, подпрыгивают на ухабах полозья, отфыркиваются усталые олени, по спинам которых гуляет длинный остол — шест, которым погонщик управляет животными.
Проводник — морщинистый ханты Лука Ернов посасывает тонкую трубочку, иногда он жует крепкий, пахучий табак, то и дело сплевывая вязкую коричневую слюну. Слюна замерзает в воздухе и звонкими шариками падает на темный речной лед. Лука молчалив, может молчать весь день, но иногда его прорывает. Говорит он нескладно, перемежая речь хантыйскими, мансийскими, тунгусскими словами, но слушать его можно часами: Лука — живая история этого необычного края. Иногда он поет — тягуче, однообразно, непонятные слова песни вылетают из-под капора малицы белыми клубочками морозного пара, и над безмолвной, скованной холодом ледяной пустыней звучит странная, протяжная, тягучая, как растопленный деготь, мелодия.
За мысом в небольшой бухте проводник резко втыкает остол в снег, нарты останавливаются.
— Кушать, однако, надо. И олешки мало-мало притомились.
На берегу Лука разводит костер, набивает в жестяной чайник снег. Я потрошу свой рюкзак: заботливые коллеги дали мне с собой большой кусок молока, желтого, как постный сахар. Лука с интересом разглядывает содержимое рюкзака, осторожно осведомляется, вернее, с сожалением констатирует:
— Бутылка, значит, не взял?