За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье
Шрифт:
Лука разочарованно вздыхает, бормочет нечто непонятное и уходит к оленям. Я сконфуженно завязываю мешок, с недоумением верчу в руках замерзшее молоко: что с ним делать?
— Эй, друг! — зовет Лука. — Ходи сюда, пожалуйста!
Похоже, проводник нашел что-то интересное. Лука расчищает на речном льду небольшую площадку, смахнув снег, старательно полирует гладкую темную поверхность рукавицей, топором и кайлом пробивает лунку. Лед толстенный, топор отскакивает, словно от литой резины. Наконец дело сделано, и в пробитом отверстии мелькают рыбьи головы, рыбы чуть ли не выпрыгивают на лед, разевают овальные рты, жадно дышат. В скованной ледяным покровом реке они мучились от кислородного
— Сырок! Вкусно, однако.
Я сплюнул; Лука стал утверждать, что вкуснее сырой рыбы он никогда ничего не ел. А если б к этой замечательной закуске добавить еще и кружку спирта…
Я здорово проголодался, но все же примеру проводника не последовал; Лука тем временем выловил крупную стерлядь и бросил ее на снег.
— А это тебе. Кушай, пожалуйста.
— Благодарю. Что-то не хочется, — неуверенно отказывался я, но Лука не отставал:
— Нехорошо, однако. Неправильно. Обижаешь. А ты, друг, не боишься?
Лука режет рыбу, как батон хлеба. Стерлядь бескостная, режется легко. Сидим на нартах у костра, ветра нет, костер горит ярким пламенем, острые языки огня лижут черное небо. Лука с аппетитом жует только что выловленную рыбу, запивает крепким, заваренным до черноты чаем. Я все еще не могу заставить себя попробовать сырую рыбу, к горлу подкатывает комок, подташнивает.
— Она уже не сырая, однако, — замечает Лука. — Она мороженая. — И удивляется: неужто в Москве мороженую рыбу не едят?
Усилием воли подавив отвращение, беру отрезанный ломтик. От холода заныли зубы, во рту похрустывают, плавятся маленькие льдинки. Пытаюсь разобраться во вкусовых ощущениях, беру второй кусок, тянусь за третьим. Лука довольно улыбается…
С тех пор прошло много лет, но и сегодня я считаю, что свежемороженая стерлядка изумительна. Как-то незаметно уничтожаю рыбку целиком. Проводник одобрительно кивает головой, причмокивает:
— Сейчас бы пиртику…
После ужина закуриваем. Лука из уважения к московским папиросам отказывается от своей жвачки, с наслаждением затягивается горьковатым дымком, пускает быстро тающие в морозном воздухе сизые колечки.
— Ты, друг, только стерлядку кушай, другой рыба не кушай. Сырка не кушай, налима не кушай: печеночного наживешь.
Да, я уже слышал об этом. В речной рыбе, за исключением стерляди, паразитирует особый глист, местное население очень боится его, много о нем говорит, тем не менее рыбкой сырой лакомится и, как следствие, страдает от вызванного «печеночником» заболевания. Попадая в организм человека, этот паразит гнездится в печени, периодически вызывая приступы сильной боли. На Иртыше, Тоболе, Оби этим заболеванием страдает немало людей. Врачи ведут разъяснительную, профилактическую работу, читают лекции, рассказывают о паразите. Не знаю, как сейчас, но в те годы радикального средства борьбы с «печеночником» не существовало…
Нарты летят вперед, Лука бурчит под нос нескончаемую песню, а я предпринимаю героические усилия, стараясь не свалиться: олешки отдохнули и идут в сумасшедшем темпе. Часа через полтора взбираемся на обрывистую крутизну правобережья. До стана рыбацкой артели остается километров тридцать, хотя кто их тут считал, эти километры?
Заночевали мы в чистой просторной избе у родственников Луки. Хозяин принял меня радушно, угостил копченой медвежатиной, улыбаясь, проговорил:
— Хорошо, что к нам приехали, очень хорошо. Как раз на праздник!
Торжество, ради которого я приехал,
В селении десяток добротных рубленых изб, где живут рыбаки и охотники, рядом разбросаны остроконечные, крытые берестой чумы. Недавние кочевники прочно осели на земле, но отказаться от вековых привычек нелегко, поэтому зимой люди живут в теплых избах, а летом в легких чумах.
Медвежий праздник устроили в чуме. Просторный чум заполнили жители, расселись на постеленных оленьих шкурах, а кому шкур не хватило, устроились на корточках. Чум изнутри кажется хлипким, берестяная крыша покоится на семи шестах. Маленькие листки вываренной бересты прикрывают дымовое отверстие. Листки настолько тонки, что летящий вверх дым очага легко сдвигает их, прорывается наружу. Когда костер гаснет, листки падают, прикрывают дымовое отверстие, сохраняя в чуме тепло. Впрочем, это только теоретически — берестяная крыша напоминает решето, в многочисленные дырки заглядывают звезды. Ветер свищет изо всех щелей, но стоит ли обращать внимание на такие мелочи? Конечно же нет. Лучше смотреть на бесстрашного удачливого охотника. Какого гиганта он подстрелил! Свалить медведя-шатуна с одной пули — это что-нибудь да значит! Не дай Бог промахнуться, поранить зверя — задерет! Не спасут ни ноги, ни деревья. А Иван попал ему прямо в глаз. Чуть дрогнула б рука, и пуля, скользнув по крепкому черепу, только взъярила бы зверя, и тогда…
О подвиге отважного охотника шепчутся старухи, одобрительно качают головами старики, звонкоголосо смеются девушки, кокетливо поглядывая на удальца, скашивают черные вишенки глаз. Сидящий рядом со мной трехлетний малыш смотрит на охотника с восхищением. Малыш курит короткую трубочку, как заправский курильщик пускает дымок из ноздрей. Его дряхлая прабабка берет у ребенка трубку, делает несколько глубоких затяжек и, вытерев мундштук рукавом, сует его в розовые губенки.
Тамм! Тамм! Тамм! — загудел бубен, звякнули бубенцы. Вперед вышел молодой, статный, тонкий в талии парень, поклонился виновнику торжества — медведю, чья шкура лежала на почетном месте, поклонился и добывшему его охотнику и начал долгий танец. Танцор показывал, как охотник надевает лыжи, берет ружье, идет по лесу, постепенно движения его замедляются, он увидел следы на снегу. Идет по следам, идет, и вот появляется медведь. Охотник стреляет, промахивается и бросается на медведя с ножом. Бубен грохочет сильнее, чаще, зрители подбадривают танцора, танец идет в очень быстром темпе. Движения исполнителя настолько реалистичны, что создается впечатление настоящей схватки. Музыкант с бубном так старается, что вот-вот пробьет бубен; бубенчики выбивают дробь, звенят какие-то побрякушки на поясе танцора. Темп убыстряется, и наконец апофеоз — всеобщее ликование, медведь убит.
Охотник устало вытирает пот, вынимает из матерчатых ножен нож, умело снимает мохнатую шкуру, вырезает медвежье сердце. Зрители восторженно приветствуют храбреца.
— Сердце медведя придает человеку силу, — негромко поясняет Лука. — Кто его съест, становится знаменитым охотником, сильным, как медведь. Этот человек — Иван — съел много медвежьих сердец.
— А ты?
Лука растерянно моргает воспаленными ресницами, он явно смущен, не ожидал подобного вопроса.
— А что — я?