За землю Русскую
Шрифт:
Ах, не слышать бы лучше Якуну про Свиные ворота во Пскове, не знать бы о том, что висели на тех воротах изменники-переветы — псковский Твердила и новгородский Нигоцевич. Будто сейчас лишь понял Лизута: молод Александр годами, а рука у него жесткая. В Новгороде против совета господ устоял, не устрашился он казнить Бориса Олельковича и тех, кто шли за Борисом.
Как ни мутна похмельная голова, а словно ледяные пиявки ползут между лопаток у боярина. Грех да беда с кем не живут. «Смириться надо, — решил Якун. — Не по времени распря».
Как встречали войско на Гзени, Лизута и молебен слушал и «славу» кричал князю. А
А шум в ушах не умолкает. По вискам бьют железные молоточки — тук, тук… Вспомнился почему-то княжий воевода Гаврила Олексич. Смотрит будто Олексич на боярина из темного угла горницы и насмешливо щурит глаза. «Может, поспорил я с ним?» — попытался вспомнить боярин. Ох! Будто осенний мозглый туман съел память.
В горнице темно. Вечер, знать. Дождик на улице… Слышно, как царапается он в слюдяную оконницу. И в голове боль, и плечи ломит. Не пора ль боярину знать меру в питье! Небось не ковшами — бочками не измерить, сколько на своем веку выпил он меду и мальвазеи заморской, но, как сегодня, никогда не терял памяти.
— Тьфу, окаянная пропасть! — рассердился боярин. — Как же это я? Эй! — вскочил и затопал ногами по тесовому полу. — Никак все умерло в хоромах…
— Что повелишь, осударь-болярин? — в горнице неслышно появился ближний холоп.
— Огня! Уморить меня собрались в темнище.
В переходе послышался торопливый шепот. Скоро ближний холоп внес зажженную свечу в медном подсвечнике, поставил и застыл в поклоне. И потому ли, что свет озарил горницу, или потому, что увидел склоненную голову холопа, Лизута затих; обмял пальцами растопившийся на свече воск, спросил мягче:
— Спал-то я… много аль мало времени?
— К обедням звонили, как пожаловал ты в хоромы, осударь-болярин. А теперь-то ночь. Скоро, чай, заголосят первые петухи. Владычный служка прибегал… Будили тебя, осударь, не добудились.
— С чем он?
— Звал к владыке… — Начал холоп, но, увидев, как ощетинились мохнатые брови боярина, запнулся.
— По делу звал-то? — спросил Лизута помедлив.
— Владыке-архиепискупу будто худо нынче, — со вздохом произнес холоп. — Сказывал служка — ближних попов не узнает. В утре будто схиму восприимет.
— Как? — от изумления у боярина широко открылись глаза, словно впервые услышал он о болезни владыки. — Неужто и эта напасть за грехи наши! Немедля беги на владычный двор, проведай…
Весть, что владыка готовится принять схиму, и огорчила и удивила Лизуту. Боль в голове забылась. Древен летами владыка, но сохранил он юношескую ясность ума, зоркость духовную. Неужто владыка чует близость конца? «Не два века жить ему», — размышлял, бывало, Лизута, и все же ничто, казалось, не предвещало последнего часа архиепископа. Кончина владыки не пройдет бесследно для первого владычного боярина. Изберет Новгород нового архиепископа, а каков-то будет новый?
Лизута мысленно прикинул: кто явится избранником? Прикинул и не нашел достойного. Евстафий — игумен Антониева монастыря — безволен и тих, книжник Феогност, которому
Лизута надел домашний кафтан, расчесал бороду. Холоп принес жбан со студеным квасом. Боярин взял жбан, отпил. Это освежило голову. Теперь он узнал знакомые стены горницы, сундук на лавке в углу, под образом, голубые и зеленые изразцы печи. Громче и тревожнее доносится с улицы шум дождя. Острые струйки его настойчиво бьются в слюду оконницы. Если бы не страх, что может унизить тем степенство свое, вышел бы сейчас боярин так, как есть, из хором, подставил бы дождю непокрытую голову. Вспомнил он, какое наслаждение, бывало, испытывал, когда босоногим сопляком месил ногами лужи.
И как будто от дум этих потянуло боярина к еде. Росинки у него во рту не было с той поры, как вернулся из княжей гридни. И только бы Лизуте велеть принести еду, как плотная, непроницаемая тьма за оконницей гулко ухнула. От гула ее, ворвавшегося в горницу, заколебалось пламя свечи.
Лизута вздрогнул.
— Звонит святая София, — прошептал он, поднимая глаза в угол, где, еле мерцая, теплится огонек перед киотом. — Боже ты мой, осподи!
Не хотелось боярину верить тому, о чем вещал разнесшийся в неположенный час звон большого владычного колокола. А звон не утихал. Медленный, упругий, будто каменный, наполнял от тягостными звуками сомкнувшуюся над городом ночную тьму, врывался во все ее уголки, звал к скорби. Лизуте казалось, что все люди, как и он, слышат в этот час не звон большого владычного колокола, а горе, слезы и плач Великого Новгорода. Представился боярину сонм попов и игуменов в покоях владыки, черные ризы их, тягостное, разноголосое пение, колеблющееся пламя восковых свечей… «Неужто отойдет владыка, не доживет до утра?»
— Что делать? — вздыхал Лизута.
От страха у него потемнело в глазах. Он переживал такое несказанное смятение, словно не владыке, а ему, Якуну Лизуте, предстояло покинуть мир.
— Одёжу мне! — не крикнул, а высоко и тонко провизжал он. — Скорей! Осподи, прости меня, раба твоего, болярина! — молился Лизута. — Сподоби меня принять благословение святителя твоего!
Никогда еще с такою неловкой поспешностью, как сейчас, не надевал Лизута сафьяновые сапоги; с трудом запахнул он узкий кафтан; пояс был тесен, но Лизута не замечал ничего — даже не обругал помогавшего ему холопа.
Забыв посох, боярин спустился во двор; не разбирая пути, не обходя луж, тускло поблескивавших в темноте, поспешил в Детинец.
Глава 6
Вести боярина Федора
Солнечные лучи разбудили Александра. Он потянулся спросонок, открыл глаза. Княгини в опочивальне не было. Александр удивился тому, что не слыхал, как поднялась она. Солнце уже высоко над городом, а никто не потревожил сон, не постучался в опочивальню. Александр, стараясь не шуметь, надел мягкие сафьяновые сапоги, тонкий домашний кафтан, усмехнулся так, словно собрался совершить что-то неположенное, и осторожно, на цыпочках, пошел к двери, которая вела в светлицу княгини.