За землю Русскую
Шрифт:
— Хвала тому, что повинился ты, — произнес Александр все так же серьезно, как и начал. — Придется звать в горницу болярышню, у нее спросить: своей ли волей пришла на Лубяницу? Молвит, что не своей, что силой уведена, — велю отпустить, вольна будет идти куда хочет. Если ж охотою шла — на то поглядим: пригожа ли девица? А ты, Онцифире, коли принял гостей, то вели нести чашу меду пенного; авось гости смелей будут, а хозяин тароватее.
Глава 9
Владычная грамота
Неспроста Семенко
— Не преминь побывать на Мшаге, отче Симеоне, не пожалей трудов. Близко от устья, где Мшага впадает в Шелонь, есть погостишко на правом берегу Мшаги. Старыми грамотами Новгорода Великого все Зашелонье — до Полисти и Псковской земли — дано святой Софии. Правый берег Мшаги нынче прими, отче, в владычную вотчину, дань возьми и все, что указом владыки положено давать смердам-половникам.
Как ни вознесся Семенко Глина, все же не забыл он Даниловой поляны и займищанина-бортника. В прошлом году, когда шел из Риги гонцом Нигоцевича с грамотами к владыке и боярам новгородским, напал он на поляну в борах. Горд был в ту пору Данила, не устрашился.
После той встречи много бед пережил Глина, но горше беды, что привела к гибели боярина Нигоцевича, не знал поп. Не миновать бы и ему казни, но перед битвой у Пскова боярин Нежила рассердился на Семена, пригрозил, что велит страже схватить его. Спасибо, заступился старый боярин. Глина вовремя бежал из Пскова.
В Новгороде он спасался от лишних глаз в келийке софийского пономаря. Жил, никого не видя. Ни искорки света не было впереди, одно оставалось: своею волей свергнуться с Великого моста в мутный Волхов.
Как о счастье помышлял Семен Глина о дальнем монастырьке, где мог бы преклонить главу до конца дней. Об этом желании своем сказал он владычному ключарю, книжнику Феогносту. Феогност выслушал просьбу попавшего в беду попа, потом спросил, как жил прежде. Отпуская Глину, Феогност напутствовал:
— Молись угодникам новгородским, отче Симеоне! Исполнится просимое тобой.
Глина молился и ждал. На третий или четвертый день после беседы с Феогностом в Говоркову келию прибежал служка владычного двора. Войдя, он остановился у порога. Глина поднялся с лавки. Отрок молчал, словно не замечая в сумраке келии ее обитателя.
— Зрю, пономаря искал видеть, отроче? — спросил Глина. — Нету его. С первого часу утреннего во храме.
— Тебя, отче, Симеоном зовут? — спросил отрок.
— Симеоном, истинно.
— Велено тебе, отче Симеоне, быть ныне на владычном дворе.
В тот день решилась судьба Глины. Нищим и угнетенным скорбью вошел он на владычный двор, а уходя, так высоко держал голову, что сам себе удивился. Он обрел несравнимо больше того, чем искал. Ближний ключарь именем владыки благословил Глину на подвиг не в дальний монастырь, а в ближнюю владычную вотчину правителем вотчинным.
Ранним утром, когда над рекой стелется белый туман, с холма, от Медвецкого погоста, не видно поемного луга за Мшагой. Кажется тогда, что не над
Редко-редко, но случается так, что туман не густеет; легкой, прозрачной дымкой вихрится он над водой реки. Тогда, в ясное раннее утро, от дуба, с окраины погоста, видно устье Мшаги и широкое раздолье Шелони. В час, когда восходит солнце, оно словно поднимается из вод — ярко-оранжевое, огромное. И чем выше оно, тем ярче отражаются лучи его в реке; горит и переливается тогда ее серебряный блеск, открывая перед взором всю непередаваемую красу лесных далей.
…Сопровождаемый двумя ратниками вотчинной стражи, прибыл Глина в Медвецкий погост. На въезде, у дуба, он остановил возок и велел ратнику найти старосту погоста.
Усевшись в тени, Глина задремал. Из прогона выбежал Путко. Увидя попа, парнишка испугался было, но поняв, что поп застыл в дреме и не замечает его, подкрался ближе. Окажись не поп, другой кто-то на месте Глины, Путко исхитрился бы напугать сонного. Но попа пугать грех, к тому же и не один он у дуба. Путко с опаской посмотрел в сторону ратника, который, поставив к ноге копье, стоял у возка. Ратник стукнул о землю концом ратовища, погрозил:
— Не торись, паробче, где не положено!
Путко скрылся за углом избы и — стрелою к кузням.
Дед Левоник и Василько, стоя у зажженной домницы, дули в два меха. В то время как один мех дышал, открывая зев, другой шел вниз. Сильная струя воздуха непрерывно, со свистом, шумела в поддувале.
В кузне жарко. Ручьями льет пот с лиц кричников, но домница, когда зажжена она, не любит отдыха; остановишь дутье — крица остынет.
Прибежал Путко.
— На погосте… чужой поп и ратники, — запыхавшись, с трудом вымолвил он, остановись в воротцах.
— Не гнался ли уж за тобой поп? — засмеялся Василько. — О чем он тебя спрашивал?
— Поп не спрашивал, а ратник копьем грозил.
— Откуда взялись?
— Не знаю. У дуба они.
Здесь, в кузне, Путко не чувствовал страха, с каким бежал сюда. Дед Левоник, оставив дутье и берясь за тяжелые клещи, сказал:
— Проездом кто-либо… Готовь молот, Василько!
Когда брызжущая огненными звездами крица упала на наковальню, Путко забыл, что видел на погосте. Все его внимание сосредоточилось на том, как Василько бил молотом мягкое пористое железо. Дед Левоник одной рукой поворачивал клещами крицу, другою выстукивал дробь ручником. Раскаленное железо казалось Путку таким легким, что так вот и взял бы его, подбросил на ладошках, как надутый пузырь. Не впервые Путко у домницы, знает он все: и как заложить уголь и руду, и как зажечь домницу, и как тяжелыми кожаными мехами, на верху которых лежат плотно и неподвижно камни, дуть в поддувало, и, когда сварится крица, как ковать ее. Но всякий раз при виде раскаленного железа Путко забывал все на свете и не отводил глаз от наковальни, ожидая, когда откованная крица, посинев, зашипит в лотке.