Забери меня с собой
Шрифт:
– Значит, мама твоей одноклассницы беспросветная неудачница.
– Ничего подобного, – довольно резко возразила дочка, – они гроши не считают, как мы.
– Если б не пьянство твоего отца, мы б тоже гроши не считали, – вспыхнула Люда, – это он нас подкосил…
– Нет, не он.
– А кто?
– Мама, не начинай! – Катя посмотрела на папу. – Пожалуйста, не так громко, он все понимает.
– Ничего он не понимает! – рыкнула Люда. – А ты запомни: образование за спиной не носить, а необразованному жить очень тяжело. Было б у меня сейчас высшее, я бы не протирала стул в военкомате, я бы… – У нее ком подкатил к горлу. – А, да что теперь говорить! – Люда в сердцах махнула рукой, подошла к зеркалу, висящему над раковиной, и прищурилась на свое отражение. – Катя, а ну посмотри, у меня что, седина полезла?
Катя кивнула:
– Да, я давно заметила.
По спине у Люды побежали мурашки, она прижала руки к щекам:
– Как
Это были морщины в углах глаз, тонкая, но густая сетка, а не сеточка. Увидеть их в предательском свете серого утра – это как получить жестокую пощечину, наотмашь, от судьбы, от жизни, от вселенной. Это как плевок в лицо от мечтаний, надежд. Это как смотреть в спину своей уходящей молодости, понимая, что недосмеялась, недолюбила, и знать, что она не вернется. Никогда.
– Господи… – Широко раскрыв глаза, Люда пятилась от зеркала – она вдруг, глядя на свое лицо с заострившимися чертами и потухшим взглядом, узрела свою несчастную маму.
– Не переживай, – тихо сказала Катя, – купишь краску, и все дела.
Прикусив губу, Люда потянулась к сумке, лежащей на тумбочке у входа в палату, а перед глазами все еще стояло лицо мамы. Вспомнились строчки ее последнего письма: «…Я не жила, я вообще не жила. Ни одного светлого дня у меня не было…» «А у меня были светлые дни?» – спросила себя Люда. Да, были. Когда после парада в честь Дня Победы она увидела возле Казанского собора стройного, улыбчивого красавца, выпускника военного училища. Он подсел к ней на скамейку, третью слева. А еще – когда он признался ей в любви, когда сделал предложение, когда родился Витя, потом Катенька… А потом? Потом какие-то суматошные, однообразные дни, они просто шли один за другим: день-ночь – сутки прочь… Миша изменял, а она молчала. К ней тоже подкатывали любители «клубнички», но она отшивала таких с ходу, потому что любила мужа. Очень любила. Когда Миша начал пить, дни побежали быстро-быстро, а потом помчались галопом, и она помчалась вместе с ними, неизвестно куда и зачем, без цели и радости, без желаний и надежд на будущее, просто по инерции, уверяя себя, что ничего уже не изменишь, что так надо. Нет, так надо было Мише, это ему надо было убивать время пьянством, но не ей. Ее время – это ее жизнь, и он с ней не договаривался: я буду пить, а ты страдай, мучайся, старей… Не договаривался. И все, что сейчас происходило, – все он сотворил.
Люда резким движением вытащила из кошелька жетон метро.
– Все, я ухожу, – сказала, поджав губы, и посмотрела на неподвижно лежащего мужа.
– Ма, ты из-за седины так расстроилась? – Катя улыбнулась краешками губ, но это была не улыбка, это была насмешка. – Говорю тебе, покрасишь – и все. Вон у мамы моей одноклассницы…
Люда с раздражением выбросила вперед руку, будто защищалась:
– Мне все равно, что у мамы твоей одноклассницы! – Она с трудом сдерживала готовые хлынуть слезы. – Мне плевать на всех мам и всех одноклассниц, и им на меня тоже плевать. И тебе, и твоему отцу. Вы все меня мучаете, отбираете мои силы, мою жизнь! Никто из вас ни разу не спросил: «Мама, как ты живешь? Что у тебя на сердце?» – Предательские слезы застилали глаза. – Я для вас как мебель, как ничтожество какое-то, которое должно завтрак приготовить, постирать, убрать. – Она уже плакала. – А я человек, понимаешь? Я женщина, слабая женщина, я просто хочу счастья, самого обычного. Хочу нормально жить… Неужели это так много? Хочу, чтобы муж не пил, и все… Пусть не любит, но не пьет. Мне не нужны шубы, машины, бриллианты, мне нужен мир в доме, в моем доме. Мне нужно… – голос у нее сорвался, – чтобы вы хоть чуточку ценили меня, ценили, понимаешь? Ведь я для вас все делаю, для вашего блага, а вы… – Она махнула рукой, вынула платок из сумочки и снова вернулась к зеркалу. – Да, жизнь удалась.
Она вытерла слезы, взбила руками волосы и шагнула к двери, и вдруг, как гром среди ясного неба, раздался голос Миши:
– Ты уезжаешь?
Катя пришла в себя первой и кинулась к отцу, склонилась над ним, смеялась сквозь слезы.
– Папочка… родной… Мама, счастье какое! – и посмотрела на Люду.
А Люда слова сказать не может, с места не может сдвинуться – ее ноги будто приросли к полу. Кольнуло сердце, она прижала руку к груди, поморщилась – только инфаркта не хватало!
– Ты оставляешь меня? – В глазах Миши смесь испуга, надежды, удивления…
Отпустило… Смогла вдохнуть полной грудью. Подошла к кровати. Она не знала, что делать: смеяться, расплакаться, обнять? Странные, смешанные чувства боролись в ней с того самого дня, как Миша заболел, и за некоторые вдруг стало стыдно, будто они вот сейчас были видны дочке и мужу, как на экране. Не только стыдно, но и страшно. Особенно за ощущение легкости. Нет, скорее не
– Ты оставляешь меня? – Он оставался неподвижным, а из его левого глаза выкатилась слеза и стекла по виску на подушку.
Она кивнула и оцепенела.
– Да, я должна ехать, мне нужно на работу. – Язык во рту еле поворачивался. – А откуда ты знаешь, что я еду? – Шаркая туфлями по линолеуму, она подошла ближе.
– Вы говорили об этом.
– Ты понимаешь, о чем говорят? – Люда вскинула брови.
Он кивнул.
– А ты знаешь, где находишься?
– В Ленинграде. В реабилитационном центре.
– А ты знаешь, что с тобой случилось?
– Я знал, но забыл. – Он поморщился. – Я упал, да?
– Да, напился и упал.
Катя отпустила руку Миши.
– Папа, я врача позову… Счастье какое! – воскликнула она и выбежала из палаты.
А Люда вдруг почувствовала горечь оттого, что так холоден взгляд человека, с которым она прожила бок о бок двадцать пять лет, родила двух детей, вынесла на своих плечах бесчисленные переезды и тяготы гарнизонной жизни, чьи измены и влюбленности терпела. Важнее было то, что он стал тем, кем стал, – одним из шести уникальных шифровальщиков Советского Союза. Она заслужила такой взгляд? Нет, поэтому сейчас в ее душе не было ничего, кроме досады и такого же холода, как в его глазах. И ощущения пустоты. Наверно, так должно быть, ведь не сразу все стало таким, далеко не сразу. Переезды – это чепуха. Измены? Сначала психовала, нервничала, грозила разводом, а потом решила: ну, переспал с другой женщиной, не разрушать же из-за этого семью! Детям нужен отец, да и она его сильно любила. Влюбленности на месяц-два? Были, но он всегда вел себя прилично, старался, чтобы она ничего не заподозрила. Наивный – да разве может жена не заметить такое? А Мишина бабушка, очарованная душа, улыбаясь, поведала, что все мужчины их семьи любили женщин – не бабниками были, а любили. Да, он умел любить, умел быть галантным, делать подарки от всей души. А как он танцевал! Их вальсам и танго завидовали во всех гарнизонах… И теперь этот человек смотрит на нее холодно, с укором, а все потому, что его мозг съела водка. Да, все рухнуло из-за водки, из-за нее он стал другим. С каждым днем все меньше оставалось в нем того Миши, который, опустившись на одно колено, протянул ей колечко с небольшим топазом и спросил дрожащим голосом: «Ты выйдешь за меня?» С каждым днем стержень, который она так в нем ценила, за который уважала, сгибался все сильнее. Его первые пьянки она сносила молча, надеялась, что одумается, потом умоляла бросить пить, кричала, требовала, и так год за годом, по кругу, как белка в колесе, а он молчал и глаза прятал. Даже пьяный в дым он не бранился, голос не повышал, а ей так хотелось, чтобы однажды он очнулся, закричал, завопил о том, что болит. Ведь душа его болела и погибала, а он ее никому не открывал. Но в какой-то момент его стержень переломился – тогда, дождливым вечером Миша пришел домой пьяный, весь в грязи. Сразу направился в ванную, помылся, все постирал. Это случалось снова и снова, и вскоре ему поставили диагноз: эпилепсия, а причина – удар по голове. Предложили оформить инвалидность, но он отказался – не хотел ехать в Ленинград. А может, вообще ничего не хотел? Вот если бы он с ней поговорил по душам, все было бы иначе – не началось бы отчуждение и угасание любви, она бы бросилась на помощь, как всегда… Но так трудно открывать душу тем, кто рядом… Она несколько раз пыталась завести разговор, но он тут же прятался в сотканный им непробиваемый кокон.
Вот и Катерина тоже прячется. Давно. Вся в отца.
Прошлого не вернешь, и теперь не ее любимый Миша, а только его оболочка, неподвижная и небритая, буравит ее глазами.
– Значит, бросаешь меня…
– Я тебя не бросаю, я должна ехать, отпуск заканчивается. Я вернусь через месяц.
– Через месяц? – Глаза Миши расширились. – Через месяц меня не будет…
– Не говори так! – вскрикнула она.
В палате воцарилась тишина. Прервал ее бодро вошедший врач, за ним шлейфом тянулся запах сигаретного дыма.
– О, Михаил, да ты молодцом! – сказал он прокуренным голосом.
Миша окинул его равнодушным взглядом и снова посмотрел на Люду:
– Забери меня с собой, я не хочу здесь умирать.
– С чего ты взял, что умрешь? – оптимистичным тоном спросил врач. – Ты не умрешь, даже не надейся, ты еще покоптишь небо. И у тебя такая сиделка! – он указал рукой на Катю.
Внутри у Люды все дрожало, в голове стучала одна и та же фраза: не смотри на меня так, не смотри! Но Миша смотрел, и с каждым мгновением его взгляд становился все более невыносимым.