Забери меня с собой

Винк Таня

В считаные секунды превосходство и ехидство стерлись с лица Зубенко, оставив смесь злости и обескураженности, граничащими с истерикой.

– Да как ты… – клокочущим голосом начала Матильда, выдвигаясь вперед. – Да как ты… – разбрасывая по сторонам слюну, шипела она, как сковородка. – Дура!

– Сама дура! – бросила Катя ей в лицо и тут же твердым голосом заявила брату: – Я еду с папой, а ты как хочешь.

– Катька, ты что, с ума сошла?

– Это ты сошел с ума!

Катя двинулась к вагону. Дальше все прошло на редкость гладко. Глядя маме в глаза, она прошипела:

– Если ты меня выгонишь, я пойду за поездом по рельсам.

Мама ойкнула, уставилась на Катю широко распахнутыми глазами и прижала

пальцы к губам. Примчалась пылающая гневом Зубенко, за ней маячили доця и тетка в халате, все раззявили рты, но, увидев папу, вытаращились на него, посопели и испарились. За ними влетел Витя, буркнул: «Разбирайся с нею сама» и ушел. Перед сном Катя кое-как помылась в туалете, постирала трусики – смены белья не было. С собой был только ученический билет, она его всегда носила в кармане кофточки.

В Петербурге на перроне их ждали «скорая помощь» и Анна Ивановна. Папу положили в реабилитационный центр, а Катя с мамой поехали к бабушке. От бабушки мама через справочную позвонила директору школы. Директор выслушала и успокоила: Катя сможет сдать экзамены за девять классов в сентябре, только придется в РОНО договариваться.

– Я договорюсь, – сказала мама и, положив трубку, подняла глаза на Катю, прижавшуюся спиной к стене. – Ну, видишь, что ты наделала?

Катя кивнула, но уже не так, как раньше – лишь бы мама отстала, а будто говоря: да, я знаю, что сделала, и знаю, что это правильно. Потом они поехали к папе.

Потянулись дни, обычные для конца мая, серые и дождливые. Белые ночи были такими же серыми и туманными, а Миша, казалось, никогда не выздоровеет, и это было страшно. По ночам, дежуря возле постели мужа – у него была отдельная палата, Люда тихо плакала, не в состоянии смириться с судьбой, с тем, что на сорок шестом году жизни все вдруг оборвалось. Оборвалось не неожиданно, не внезапно – она давно поняла, что пьянство Миши к добру не приведет, упрашивала его бросить пить, угрожала, что подаст на развод, а потом сдалась… Сдалась, и они стали соседями. Вроде муж и жена, но спали в разных комнатах, не разговаривали, дел общих не имели. Она вела хозяйство, покупала продукты, готовила, убирала, стирала, сажала цветы… Цветы… Если бы не они, что бы с ней было?

…Когда отец впервые на ее глазах избил маму чуть не до смерти, а потом сам повез в больницу, Люда убежала в парк и спряталась между кустами пионов, сев на землю и обняв коленки. Жили они в центре города, в добротном кирпичном двухквартирном доме с палисадником, но в их палисаднике, в отличие от соседских, не было ни одного цветка и на подоконниках горшки тоже не стояли, а тут пьянящий запах на удивление быстро выветрил испуг из головы восьмилетней девочки, и ей вдруг показалось, что ничего не было – ни красных глаз отца, залитых злобой, ни ударов, очень похожих на те, когда палкой ковры выбивают, ни сдавленных криков мамы, ни плача старшего брата, напоминающего скулеж, потому как за громкий плач отец и ему мог накостылять. Мама вернулась из больницы вся синяя. Только синяки сошли, как папа снова ее побил, и Люда опять убежала в парк. Так она бегала к спасительным цветам, сменяющим друг друга, до поздней осени, с тоской наблюдая за последними – хризантемами. Выпал снег, папа снова избил маму, и Люда убежала в парк – по привычке. И увидела там женщину-садовника в фуфайке и ватных штанах, в таких штанах многие тогда ходили – она сидела на скамейке и курила. Рядом стояла металлическая тачка на двух колесах с песком и лопатой.

– Привет! – крикнула женщина и сделала затяжку.

Люда, подойдя, поздоровалась и села на край скамейки.

– Не бойся, я не кусаюсь, – женщина усмехнулась. – Что, негде спрятаться?

Вот так Люда познакомилась с тетей Ниной, та жила по другую сторону парка. Тетя Нина знала ее отца, его многие в округе знали – начальник тюрьмы

все-таки, она позвала Люду домой, чаем с вареньем напоила. Люда пила чай и ела варенье, но вкуса не ощущала, а чувствовала запах цветов. Они были везде – на подоконниках, на полу по углам комнаты, на низеньких и высоких табуретках, свисали со стен, шкафов. Уходя, Люда унесла в своем сердце кусочек прекрасного мира, и с той поры хозяйка этого мира открывала ей дверь в любую пору суток и ни о чем не спрашивала. Весной Люда сажала с тетей Ниной цветы в парке, без труда отличая рассаду ветреницы от рассады маргариток, а потом тетя Нина плакала, провожая ее в Ленинград. Увы, за все годы Люда не посадила в домашнем палисаднике ни одного цветка – не хотела, но в Ленинграде, возле общежития швейной фабрики, на которой работала, а после замужества в каждом гарнизоне она оставила сады удивительной красоты. Удивительность их заключалась в том, что цвели они с ранней весны до поздней осени. Были среди них прекрасные альпийские горки, рокарии и обычные клумбы, на них уютно расположились туи, сакуры, вишни, розы, тюльпаны, хризантемы – что только Люда не сажала! Сама поливала, пропалывала, удобряла, опрыскивала и, расставаясь, плакала, будто собственных детей покидала. А в гарнизоне под Гаваной она оставила не только прекрасный сад, но и огород, в котором, слушая смешки местных, выращивала невидаль в тех местах – капусту белокочанную.

«Как давно все это было!» – подумала Люда, всматриваясь в белую ночь. Потерла лоб пальцами, посмотрела на спящего мужа, потом снова в окно. Сегодня она уедет, а Катя останется. Что произошло с дочкой? Упрямая, непокорная. Ох, как тяжело с детьми! А у нее больше сил не было. Не было, и все. Пусть живут как хотят, пусть делают что хотят. Вздохнула, прошлась по палате взад-вперед, села на край кровати. Легла и уснула. Разбудил ее стук двери. Это Катя пришла. Люда приподнялась на локте, прищурилась. Она хорошо видела, просто не хотела, чтобы Катерина прочла в ее глазах удивление, потому что только сейчас, в пасмурности раннего утра, она вдруг заметила, что дочь и внешне сильно изменилась – взрослая стала. Даже страшно: фигурка девочки, а глаза много повидавшего человека. Люда села, поежилась, потерла пальцами занемевшую шею.

– Как ночь прошла? – тихо, но деловито спросила Катя, подошла к столу и принялась выкладывать из объемистой сумки баночки с перетертой пищей, бутылку с водой, пакет кефира, два чистых полотенца, ложки и книгу. Дочка читает Мише книги, а она не читает…

– Ночь прошла спокойно. – Люда подавила зевок.

Катя подошла к высокой кровати, заглянула отцу в лицо.

– Ты когда уйдешь? – спросила она, вернувшись к столу и прикрывая баночки полотенцем.

– Сразу после обхода.

– Кто тебя проводит? Бабушка или дядя Герман?

– Нет, бабушка меня не проводит. И Герман не проводит. Зачем спрашиваешь, ты ж знаешь, как они ко мне относятся. – Люда хмыкнула и после долгой паузы, во время которой Катя налила в баночку воды из-под крана и сунула в нее кипятильник, продолжила: – Слушай, дочка, я не могу понять, а если папа до сентября не поправится, ты тут все равно останешься?

– Да. – Катя рассматривала, поднеся к свету, бритвенный станок.

– Значит, ты решила учебу забросить…

– Я буду с папой до его выздоровления.

Катя положила станочек на полотенце.

Люда едва не задохнулась от негодования, но смогла взять себя в руки и произнесла ровным тоном:

– Ты понимаешь, что говоришь? Ты даже девять классов не закончила.

– Ничего, еще закончу.

– Катя, это не шутки! – Люда досадливо мотнула головой. – Будешь неучем и пойдешь на базар.

– Значит, пойду на базар, – хмуро буркнула Катя. – Чтоб ты знала, мама моей одноклассницы торгует на Конном рынке, а у нее высшее экономическое образование.